Идеологи войны любят порассуждать на темы «честный бой» и «военная хитрость». «Честный бой», на мой взгляд, понятие совершенно абсурдное — много ли чести в том, что незнакомые люди бросаются друг на друга, как дикие звери, с единственной целью: зарезать, задушить или застрелить. Постановка же мин относится к категории мелких военных хитростей: идет себе человек, и вдруг его разносит в клочья взрывом. Ничего не скажешь, хороша хитрость! К убийству из-за угла люди «незапятнанных военных мундиров», «люди чести» относятся несколько брезгливо. Но чем же постановка мин отличается от бандитского стояния «за углом» с камнем, ножом или пистолетом в руке?
Мины — самое популярное оружие на нынешнем этапе ливанской войны. Следом за минами идут засады — еще одна разновидность «военной хитрости»: убить и убежать. Сеятели мин и участники засад — местные люди, недовольные создавшимся положением. Мы называем их террористами, а для их соотечественников или европейских единомышленников они — партизаны. Следует разобраться в этой нелепой мешанине понятий, настоенной на словоблудии и политической демагогии.
Казалось бы, определения достаточно понятны и ясны, во всяком случае, для нашего беспокойного района: террорист это человек, проникший из-за рубежа с целью уничтожения гражданских объектов и нападения на гражданских лиц. Партизан — это человек, на территории собственной страны нападающий на военные объекты и живую силу армии, оккупирующей эту страну. Кровожадный террорист обречен на всеобщее презрение, кровожадный партизан, напротив, пользуется всеобщим уважением. Замешанные в конфликт стороны, однако же, по-разному трактуют действия террористов и партизан. Это немного похоже на деятельность агентов секретных служб: «У нас — разведчики, и они хорошие и благородные, а у них — шпионы, и они плохие и гадкие». Для нас, таким образом, ливанские партизаны — террористы, а мы для ливанских партизан — оккупанты. И кто тут прав, кто виноват? И чей гнев более справедлив, а чей — менее? Наш гнев на нашей стороне: мы не забыли ни жертв Кирьят-Шмона и Маалота, ни нападенья на посла Аргова. Но ливанец, подкладывающий мину или стреляющий по нашему патрулю, едва ли думает о Кирьят-Шмона. Он думает о том, что мы в Ливане — чужаки и оккупанты. И если даже его науськивают против нас сирийцы или палестинцы — это не имеет никакого значения: в том жесточайшем и кровавом балагане, который называется партизанской войной, всегда кто-нибудь науськивает против кого-нибудь.
Партизанская война нарушает стройность того людоедского построения, которое называется войной законной. Партизаны как бы вмешиваются не в свое дело — разумеется, если взглянуть со стороны атакуемых ими. Партизанская группировка Дениса Давыдова, поэта и гусара, была для наполеоновских генералов бандой безжалостных и коварных разбойников. Я далек от проведения параллелей между нашими действиями и действиями германского вермахта в годы Второй мировой войны — но действия лесных партизан в России и Польше и городских партизан-сопротивленцев во Франции попортили немало крови и нервов немецким солдатам и офицерам. Для немцев они были — бандиты, их расстреливали и вешали. Для своих народов они были и остались символом сопротивления чужеземным захватчикам. Как всякий героический символ, их собирательный образ слегка подсахарен и припудрен, а образ их действий затушеван. Можно подобрать примеры и посвежей.
Думая над этим, я прихожу к выводу, что прав был Фройка со своей утопической идеей: всякое убийство — террористическое, партизанское или военное — следует приравнивать к уголовному преступлению и судить преступников международным судом.
…Американцы молодцы: в их бронетранспортере совсем не трясет, ход машины плавный. Мы обогнули виллу с мраморными лавками и спустились в долину. До главной дороги оставалось метров восемьсот. Слева, вплотную к мелкому кювету, тянулись деревья яблоневого сада, и часть солдат нашего авангарда сходу нырнула туда, как в черный пруд: густой сад был идеальным укрытием для террористов или партизан, следовало проверить, что там творится, под кронами.
— Ты в Майкопе случайно никогда не был? — вдруг свалился на меня вопрос, как гром с ясного неба. Вопрос был задан на чистом сабрском иврите и исходил от другого моего соседа, плечистого стройного парня лет двадцати.
— В Майкопе? — неуверенно переспросил я. — На Кавказе? Был как-то, проездом…
— Майкоп — столица Черкесии, — пояснил плечистый. — Я черкес. Юсуф меня зовут.
Небольшая черкесская община перекочевала с Кавказа в Палестину почти полтора века тому назад. Черкесы, балкарцы, чечены. С чеченами я сидел в ссылке, то были отчаянные ребята. Когда в первый же день по приезде местные ссыльные жидоморы закидали нас камнями, чечены выловили метателей и поступили с ними негуманно. А наутро пришел один из чеченских вожаков и сказал: «Вы евреи, это в вас вчера кидали камни? Когда нас сюда привезли, в нас тоже бросали камни. Но нас было много, а вас только одна семья… Больше в вас камни кидать не будут». Мне было тогда четырнадцать лет, а чеченскому вожаку лет семнадцать. Мы вскоре подружились, и эта дружба спасла нашу семью от многих неприятностей в ссылке.
— Был я в ваших местах, — сказал я, глядя на Юсуфа с приязнью. — В Гунибе был, в ауле Шамиля. Шамиль — знаешь?
— Нет, — сказал Юсуф. — Не знаю.
Мне было немного досадно, что Юсуф ничего не знает о Шамиле — храбрейшем горце, упрямо воевавшем с русским царем за свой Кавказ. «Тот не храбрец, кто задумывается над последствиями» — было написано на ордене, которым Шамиль награждал своих головорезов.
— Русские памятник поставили на том месте, где его взяли в плен, — сказал я. — Так вот, горцы, уже сколько раз этот памятник в пропасть скидывали… Имам Шамиль!
— Шамъиль! — радостно воскликнул Юсуф. — Ну, конечно, знаю! — Он произнес это имя точно так, как произносят в кавказских аулах — с твердым «м».
Мы еще поговорили с Юсуфом о Шамъиле, о кавказском пейзаже и о кабардинских конях. Юсуф любил коней и, как видно, знал в них толк.
— А ты о мамелюках что-нибудь слыхал? — спросил Юсуф. Мы засыпали друг друга вопросами, как будто не виделись много лет, а теперь вот внезапно встретились и у нас есть, чем поделиться.
Я слыхал о мамелюках.
— Один египетский царь был мамелюк, черкес, — сказал Юсуф, и в голосе его прозвучала ослепительная кавказская гордость — как будто это он сам, Юсуф, или, на худой конец, его близкий родственник был бесстрашным мамелюкским генералом, никогда не задумывавшимся над последствиями и захватившим египетский престол.
Узнав о том, что я слышал кое-что и о генерале, а также люблю кавказскую похлебку хичин, Юсуф торжественно пригласил меня в свою черкесскую деревню на склоне горы Тавор.
Мы в это время как раз миновали яблоневый сад и, увлеченные разговором, не заметили, как в бронетранспортер полетели какие-то предметы, один из которых угодил в мой шлемофон. То солдаты авангарда, скача, как серны ливанских долин, обстреливали нашу мини-крепость яблоками сада. Задание по проверке дороги на мины было выполнено. Водитель прибавил газу, бронетранспортер зарычал и помчался.
7
ЙОНЬКА
Вилла стоит на склоне хребетика, над дорогой. Позади виллы, из капониров и просто из природных щелей, гостеприимно торчат стволы самоходок. Танк выглядит куда угрюмей и мрачней самоходки, танковый ствол понур, он похож на лом в руках татарина-дворника, скалывающего желтый лед с московского тротуара. Не то самоходка. В ней есть что-то дурашливое, какая-то элегантная легкость, шик симпатичной юной поблядушки из предместья, щеголяющей в заграничных туфлях на высоком каблуке.
Вилла большая, там разместилась казарма, а в бывшей кухне устроил себе кабинет адъютант командира Йонька. Йонька двух метров роста, он тощ как щепка и узкоплеч, не успел еще обрасти каменным мужским мясом. Он движется рывками и нырками, внезапно и без всякой на то причины пригибая голову или роняя ее на плечо — как будто он не на воле, а в тесном для него танке, и вот боится треснуться башкой о какой-нибудь железный угол.