Хорошо и спокойно было сидеть на веранде и глядеть на арабо-еврейский мир. Но опускался вечер, вечер спускался на парашюте с прохладного неба, и мне следовало позаботиться об ужине и ночлеге: Йонька все не возвращался.
Перед столовой сидели под натянутой камуфляжной сеткой — соладты-резервисты. Устроившись в уголке со своей сигаретой, я стал свидетелем любопытного разговора, который, как мне кажется, стоит того, чтобы его тут воспроизвести.
— Во всем Голда Меир виновата, — продолжая тему, сказал водитель водовоза, мужчина лет сорока. — Это все она. Из-за нее война Судного дня началась, и эта тоже из-за нее. — Водовозник говорил убежденно, как будто речь шла о том, что дважды два — четыре, а земля имеет форму шара, а не куба.
— А чего она виновата? — лениво возразил пожилой кладовщик. — У нас всегда все не слава Богу. У нас, как ты ни крутись, каждые семь лет война, хоть с Голдой, хоть без Голды… Нет, Голда тут ни при чем.
— А что ж она сидела, когда надо было первым бить? — по ораторски взмахнул рукой водовозник. — А она сидела, котлеты свои жарила! Она и еще Пинхас Сапир.
— Ну, конечно! — усмехнулся кладовщик. — Вот если б она шуарму жарила или кябаб — это было бы дело другое…
— Не в том дело, что она жарила, — обошел политическую гастрономию здоровенный блондин, сидевший на лавке. Автомат он поставил между ног, а подбородком оперся о ствол, поэтому речь его текла медленно и тяжело. — В этой стране наверху нужны военные люди, вот и все. А Голда даже разведданные читать не могла.
— А я что говорю! — с жаром согласился с блондином водовозник. — Хоть бы она гефилте фиш варила — мне-то что? У меня у самого дочка с русским с одним ходит… Вот я и говорю: нам сильный человек нужен, такой, как рав Кахане. Я за него голосовал на выборах.
— Вот-вот, — сказал кладовщик и цыкнул слюною сквозь зубы. — Кахане котлет не станет жарить, он таких нам пирожков напечет!..
— А за него голосуют, за него голосуют! — вскинулся водовозник. — Вон русский этот, который с дочкой моей ходит, тоже за него голосовал!
— Русские все такие, — снял подбородок с автоматного ствола и покачал головою блондин. — Я по телевизору передачу одну видал, про русских — они все палку любят.
— Если Кахане к власти придет, — вступил в разговор молодой парень с сержантскими нашивками, — я следующую войну по телевизору буду смотреть. Из Австралии.
— Голосовать ногами, — проворчал кладовщик. — Это мы умеем, это каждый дурак умеет.
— Между прочим, зря эту войну ругают, — сказал водовозник. — Война как война. Это все журналисты проклятые — пускают их, куда не надо. А нам что? Мы в Синае пятнадцать лет сидели, и здесь пятнадцать лет просидим.
— Ну, ты и сиди, — сказал сержант. — А я не буду. Надоело.
Разговор был прерван появлением дежурного по столовой.
— Давай, мальчики! — сказал дежурный. — Налетай!
Хлеб всегда утихомиривает страсти. Сначала хлеб, а потом уже политика.
Йонька вернулся. Как ни в чем ни бывало, вошел он в свой кабинет, где я демонстративно сидел на свернутом спальнике, на полу, как беженец на своем узле.
Вид у Йоньки был возбужденный. Он размахивал руками, вздрагивал и нырял почти на каждом шагу. Его вьющиеся жесткие волосы свисали, взгляд близоруких глаз блуждал. Он был похож на барана и одновременно на бараньего стригаля.
— А, это ты… — сказал он, перешагивая через стул.
— Вот книги, — сказал я сквозь зубы. — Я отложил их для тебя.
Обнаружив мою книжечку в стопке, он пришел в еще большее возбуждение. Руки его с гигантскими плоскими кистями вздымались и опадали, как у балерины.
— Душ, — сказал я, не подымаясь с пола. — Душ и койку. — Про комплект одежды я позабыл.
— Сейчас и немедленно, — нырнул Йонька. — А разве ты еще не принял душ? Я думал, ты уже давно спишь.
— Где? — взревел я. — На лужайке?
— Но тут нет никакой лужайки, — не оценил моей иронии Йонька. — Одни камни. — И он пожал плечами, и это означало, что организовать лужайку — это уже не в его силах.
Мы вышли из виллы, и Йонька повел меня к душевой кружным путем, по козьей тропе. Можно было пройти и напрямик, и это путешествие заняло бы не более минуты — но Йонька предпочел козью тропу. Бормоча что-то под нос, он вывел меня к будке из гофрированного железа, прижавшейся одним бочком к огромному морскому контейнеру. Перед будкой торчала из земли, как чертов палец, печка — железная труба с бензиновой капельницей внизу.
— Вот душ, — сказал Йонька. — Я не спал уже три ночи.
— Почему? — поинтересовался я скорее из вежливости, чем любопытства ради.
— Принимаю дела, — сказал Йонька. — Я ведь здесь новый.
— А горячая вода есть? — спросил я у поворачивавшегося уже ко мне спиною Йоньки.
— А, верно… — сказал Йонька. — Надо печку разжечь.
Он нескладно опустился на корточки и принялся разглядывать капельницу, сухую, как ящерица пустыни. Это длилось довольно долго. Я ничуть не удивился бы, если б Йонька так, сидя, и заснул.
— Бензин где? — пошевелил я Йоньку разведочным вопросом. — Бензина нет.
Канистру нашли внутри будки, плеснули бензина в бачок.
— Ну, вот… — удовлетворенно сказал Йонька. — Ты умеешь ее зажигать?
— Нет, — сказал я. — Не пробовал.
— Газета нужна, — сказал Йонька и пожал плечами.
Обрывки газеты обнаружили в мусорной куче, рядом с будкой. Затолкав газетный ком под капельницу, Йонька чиркнул зажигалкой. Бумага вспыхнула и сгорела дотла под одобрительным Йонькиным взглядом.
— Еще надо, — решил Йонька. — Мало…
Минут пять мы бились над печкой, как спасатели над утопленником, и ничего у нас не получилось.
— Давай солдата позовем, — предложил я, когда мусорные газеты были сожжены без остатка. — Вон один сидит.
Солдат, действительно, сидел на контейнере и наблюдал за нашими действами с большим интересом. На наш зов он спрыгнул на землю, вытащил из кармана рулон туалетной бумаги, отмотал добрый кусок, облил его бензином, открыл крантик капельницы до отказа и сунул горящую спичку в печную пасть. Печь дохнула драконьим пламенем и загудела, а солдат пошел прочь.