Однако очень многие придерживаются противоположного мнения. Они хотя и считают, что два русских премьер-министра — Витте (1849–1915) и Столыпин (1862–1911) — имели ясные представления о том, как модернизировать российскую экономику, признавая при этом, что накануне войны экономика действительно развивалась. Но одновременно они утверждают, что надменная и эгоистичная царская бюрократия вовсе не думала о реальных проблемах бизнеса. Поскольку даже самые прогрессивные чиновники исходили из того, что только выработка все более сложных государственных установлений — наилучший способ направить страну на путь процветания; идея вполне понятная, если учесть, что при этом сохранялась их собственная власть. Согласно взглядам этих ученых, несомненные признаки появления капиталистического класса имелись, но новым людям все еще связывало руки их происхождение, а также мешала та почтительность, которую они продолжали проявлять по отношению к аристократии и придворным. Короче говоря, к началу первой мировой войны в российской экономике произошли кое-какие структурные изменения, но они были слабыми и непродуманными. И шансов на то, что эти достижения сохранятся, практически не оставалось. Их губило сочетание таких факторов как некомпетентность и реакционная политика Николая II, беспощадная, ограниченная, и по-своему столь же некомпетентная революционная политика Ленина и разрушительный ураган Первой мировой войны.
Действительно, даже более просвещенный режим, нежели режим последнего царя, даже если бы ему не препятствовали война и революция, все равно вынужден был бы преодолевать два фактора, которые всегда делали Россию почти неуправляемой, — невероятную бедность страны и ее почти невообразимо громадные просторы. Таким образом, проблема тогда стояла та же, что и сейчас: способна ли Россия изменяться, или она обречена историей и географией без конца повторять свои ошибки? Впрочем, даже осторожный наблюдатель едва ли при этом не согласится с тем, что в харитоненковской России явно происходили далеко идущие перемены. И было бы чрезмерным скептицизмом считать, что Россия, не разоренная войной и революцией, осталась бы в стороне от течений, которые на протяжении ста лет дали народам Запада всеобщее избирательное право, социальную защиту и немыслимый до того уровень процветания.
Московские купцы и их собратья в Санкт-Петербурге, Одессе и других крупных городах империи сыграли бы тут ключевую роль. Возможно, они еще не были капиталистами в западном смысле слова, но это были люди серьезные как в своем бизнесе, так и в понимании своего гражданского долга. Они не были просто охотниками за богатством, спекулянтами, наживавшимися на разваливающемся государстве, подобно «олигархам», появившимся на сцене девятью десятилетиями позже, в ельцинскую эпоху. Они никогда не были многочисленными: ведущих купеческих семей насчитывалось не более ста. И явно чувствовали себя неуютно в обществе, где их простое происхождение и занятие коммерцией все еще вызывали презрение у двора и аристократии. Даже в разгар их влияния, при энергичном Рябушинском, они не слишком успешно проявляли себя в политике, где по-прежнему господствующую роль играли дворяне, петербургское чиновничество и все больше — левые партии. Однако тот факт, что Харитоненкам, Морозовым и Мамонтовым удалось подняться до утонченного процветания, знаменовал собой революцию в социальной и политической жизни России и начало превращения ее в буржуазное капиталистическое государство. Два поколения Харитоненко и им подобных в среде «народа» ярко демонстрируют способность России приспосабливаться к современному миру.