Когда стали известны результаты, толпы народа выразили свой протест громкими криками. Они издевались над депутатами, пробиравшимися в свою гостиницу. Одна негодующая женщина убеждала милиционера: партийный аппарат фальсифицировал итоги; после демонстраций ее сына и невестку задержали одетые в штатское агенты. Милиционер, похоже, ей сочувствовал. К нам присоединился Константин Демахин. Я спросил его: «Это революция или еще один бунт?». Он сказал, что народ «репетирует».
Спустя неделю мы вновь полетели в Киев с г-жой Тэтчер. Ивашко уговорил ее выступить перед Радой. К своему удивлению, она нашла полукруглый зал полным. (Почему это ее удивило при ее-то репутации, я не знаю. Но позже она записала: «Я справилась неплохо, как всегда».) Она произнесла экспромтом суровую лекцию о власти закона и успешно уклонилась от вопросов бородатого представителя парламентской группы бывших политических заключенных, который хотел, чтобы она высказалась по поводу местных политических проблем. Меньший успех сопутствовал ей, когда ее попросили открыть в Киеве посольство. Она ответила, что так же не может открыть независимое посольство в Киеве, как не может этого сделать в Сан-Франциско. Националистические депутаты никогда ей этого не простили.
Вечером мы присутствовали на торжественном представлении Английской национальной оперы «Ксеркса» Генделя. Все мы едва держались на ногах от усталости. По окончании спектакля назойливые офицеры службы безопасности КГБ попытались помешать премьер-министру пройти за кулисы и встретиться с труппой, на том основании, что они еще не произвели «разведку маршрута». Мы отодвинули их в сторону. Молодой студент пригласил меня к себе домой на чашку чая и был разочарован, узнав, что я все-таки не Джек Мэтлок. После спектакля мы проехали 30 километров из Киева до официального дома для гостей, который Щербицкий построил для себя самого: в лесистом парке стояло огромное здание, заставленное громоздкой, безвкусной мебелью, в каждой комнате — громадные пошлые картины. Здание и лес охраняла, по меньшей мере, рота сотрудников КГБ в форме и в штатском, несмотря на отсутствие какой-либо мыслимой угрозы. На следующий день по дороге в аэропорт мы увидели столь же внушительные силы безопасности. Константин Демахин сказал, что украинцы более дисциплинированны и трудолюбивы, чем русские: «Из них выходят лучшие ефрейторы в армии. Они всегда в точности выполняют любой приказ, каким бы глупым он ни был».
После закрытия выставки украинцы перешли на украинское время — на один час больше московского, — еще один жест независимости от России.
Двумя месяцами позже, возвращаясь после отдыха летом 1990 года, мы заехали во Львов. До 1918 года он был австрийским городом, с 1918 до 1939-го польским, а в наше посещение — столицей советской Западной Украины. Нас не приняли в старомодном отеле в центре города, потому что у них кончились все запасы воды. Поэтому мы остановились в громадной советской гостинице на вершине холма. Над крышей ее возвышались две огромные радиоантенны, ранее использовавшиеся для глушения иностранных радиопередач. Львов был чистейшая Центральная Европа. Он ни в чем не походил на города Советского Союза, если не считать пустых магазинов. До войны треть населения города составляли евреи — теперь их осталось всего 14 тысяч. Польское население тоже в основном исчезло, хотя две польских церкви остались. Под Львовом, так же, как под Минском и Киевом, были массовые захоронения: здесь тоже НКВД был в той же мере виновен в расправах, как и немецкие эсэсовцы. Послевоенная индустриализация утроила население, численность которого теперь превышала миллион человек. В центре города находились руководящие органы Пушкинского общества и Общества Сахарова. Последнее, как сообщил нам наш украинский гид, было «прогрессивным», первое таковым определенно не являлось. Во Львове, как в Веймаре, русские националисты превратили Пушкина в символ имперской державы, и местным жителям это не нравилось.
Совсем рядом с нашей гостиницей на холме находился собор св. Георгия в стиле барокко. Русская православная церковь завладела им, когда Западная Украина была присоединена к Советскому Союзу. Теперь собор был возвращен греко-католикам. Мне показал его их митрополит Володимир, плотный 80-летний старец с седой бородой, в черной сутане. Он изучал теологию на Западе, после 1946 года был посажен советскими властями в тюрьму на пять лет, а после этого работал кладовщиком и сторожем. Своими церковными делами он занимался тайно и открыто признался, что получил сан священника лишь в 1988 году. Из собора св. Георгия он проводил меня в Преображенский собор в центре города. Униаты весной заполучили его обратно без всякого шума: в один прекрасный день православная конгрегация и все православные священники попросту объявили, что отныне будут считать себя греко-католиками. После этого Володимир привел меня к себе домой: это была одна единственная маленькая комната, в которой он жил уже тридцать лет. После того как он стал епископом, двор перед его домом замостили в его честь.