Таким вот образом впервые со времен Октябрьской революции советский кризис развертывался на глазах всей общественности. Никто не мог сослаться на то, что он не знает, о чем идет речь. В демонстрации, организованной газетой «Московские новости» 20 января, участвовало до полумиллиона человек (по более поздним оценкам — 100 тысяч, все равно цифра очень большая). Одним из ее участников был Саша Мотов. Он впервые добровольно принял участие в политической демонстрации. Он не остался в стороне, потому что осуждал расстрел армией гражданского населения.
Через неделю после расстрелов я изложил свои мысли в письме в Форин Оффис. Политика Горбачева в отношении прибалтов проводилась зигзагообразно на протяжении полутора лет. При любом из его предшественников танки, разумеется, вошли бы при первых признаках нарушения дисциплины. Поскольку советская политика дала крен вправо, шансы добросовестных переговоров заметно уменьшились. Военные и реакционеры в партии усилили нажим на правительство, требуя восстановить порядок в республиках. Горбачев, наверное, решил, что надо их послушаться, чтобы сохранить свою власть. «Твердолобые» осуществили план, который так хорошо сработал в Чехословакии в 1968 году: создав «Комитет национального спасения», ввели войска, чтобы восстановить старый режим. Однако, исполняя его, наломали дров. Войска вошли раньше, чем можно было подготовить местное население к радушному их приему. Публично прокламируемая политическая линия правительства была противоречивой и неправдоподобной. Горбачев не мог уйти от ответственности. Либо он сам был инициатором плана как необходимой меры для сохранения Союза, либо он поддержал и одобрил инициативу реакционеров, либо он был их пленником и утратил контроль над событиями. Может быть, он считал, что выдержать этот ураган способен только он. Может быть, он думал, что его союз с реакционерами — необходимый временный маневр, после чего он сможет продолжать осуществление своей долгосрочной стратегии, целью которой была модернизация и демократизация Советского Союза. Однако такой крайний тактический оппортунизм был в высшей степени опасен.
Мой вывод был бы еще суровее, знай я в то время, что почти годом раньше, 22 марта 1990 года, политбюро с одобрением заслушало план генерала Варенникова объявить в прибалтийских республиках чрезвычайное положение, ввести президентское правление, разместить три армейских полка по требованию местных «патриотов» и арестовать руководство. Это было почти буквальное повторение пражского сценария 1968 года. План не был принят, но Черняев слушал выступления ораторов с ужасом. На следующий день он выразил свое чувство протеста Горбачеву, который велел ему успокоиться и не лезть не в свое дело[77].
Генерал Варенников начал немедленно экспериментировать с проведением в жизнь отдельных элементов своего плана. Тогда из этого ничего не вышло, но в январе 1991 года он привел его в исполнение почти буквально. Спустя несколько лет Черняев сказал мне, что он пришел к убеждению, что именно Варенников отдал приказ о расстрелах в Вильнюсе, не сказав об этом ни Горбачеву, ни кому-либо еще. Это было в характере Варенникова. Тем не менее, это не освобождает Горбачева от моральной ответственности.
Однако это еще не все. После пяти лет перестройки стало гораздо труднее утвердить прежнюю власть старым способом: Шеварднадзе вышел в отставку демонстративно и уцелел. Ельцин призвал русских солдат не подчиняться приказам. Либеральная печать напала на советского президента, называя его по имени и не стесняясь в выражениях, и призвала не только правительство, но и весь режим уйти со сцены. Это была качественная перемена. В добрые старые времена недостатки плана никак не изменили бы конечный результат. Республики были бы приведены в подчинение, сколько бы смертей для этого ни потребовалось. Однако советская политика была теперь слишком сложной для того, чтобы люди, претендовавшие на роль нового авторитарного правительства, действовали старым методом.