Я полагал, что здесь сыграл свою роль также другой, еще более глубокий фактор. Старомодный шовинизм был еще силен. Но позиции русских людей, по-видимому, менялись. Возможно, писал я в Лондон, они утрачивают свою имперскую волю. Дальнейшие репрессии в отношении прибалтов могут поощрить другие республики, и особенно Украину, не подчиняться Москве, окончательно подорвать всякие перспективы успешной экономической реформы и вызвать отчуждение Запада со всеми вытекающими отсюда политическими и экономическими последствиями, а также последствиями в сфере безопасности. Если балтийский кризис выйдет из-под контроля, он может сочетаться с развалом экономики, что будет знаменовать начало гражданской войны, масштаб которой будет расти и может стать массовым. А с такой войной даже решительная авторитарная попытка силой установить порядок может провалиться. Перед лицом такой альтернативы, полагал я, обе стороны, возможно, готовы к переговорам не о самом принципе независимости прибалтийских государств, а о том, как скоро и каким образом этот принцип осуществить.
Первая реакция Запада на события в Вильнюсе была не слишком серьезной. В ночь после расстрелов президент Буш появился на телевидении. Он выглядел слабым и измученным, совсем не так, как выглядел человек, собиравшийся вовлечь свою страну в войну в Персидском заливе. Он признал, что, разговаривая ранее в тот день довольно долго с Горбачевым, он не обсуждал с ним вопроса о Литве. Почти столь же уклончиво вел себя Джон Мэйджор, посетивший своих солдат в Персидском заливе. Я решил, что как тот, так и другой не хотели портить свои отношения с Москвой накануне войны. Если это так, то советские «твердолобые» все рассчитали правильно. Дуглас Херд был настроен, пожалуй, более решительно: если Москва будет продолжать репрессии в Литве, сказал он, это неизбежно отразится неблагоприятно на наших двусторонних отношениях.
Сам я считал, что нам надо поддерживать контакт с Горбачевым. Такого же мнения было и британское правительство. Через два месяца после расстрелов, в первую неделю марта, Джон Мэйджор совершил свой первый визит в Москву, встретился за завтраком с представителями Прибалтики и побеседовал с Горбачевым. Вскоре после этого приехал Дуглас Херд. В результате этих визитов наши отношения с Горбачевым восстановились. Однако Горбачев уже никогда больше не пользовался на Западе прежним доверием и расположением. В среде русских либералов он был окончательно дискредитирован. Пока еще не власть, но баланс влияния и доверия постепенно склонялся в сторону Ельцина. Во второй половине февраля в Москве состоялись еще две массовые демонстрации в его поддержку, а образ народного героя укрепился благодаря его регулярным выступлениям по телевидению.
Горбачев сам учился на своих ошибках, но очень медленно. 26 февраля он выступал в Минске. Это был первый за долгое время его выезд за пределы столицы. Речь его состояла из энергичных нападок на «демократов» (кавычки — его). Она была удручающе старомодной и несвоевременной. Он поносил Ельцина, Попова за то, что они насмехаются над «социалистическим выбором» страны, за то, что они открыто вступили на антикоммунистический путь и пытаются поднять свою популярность, обращаясь к народу через голову правительства и парламента. Эта «необольшевистская» тактика может привести страну к гражданской войне. Странное в этой тираде, подумал я, то, что она на руку как раз «демократам». Люди в Советском Союзе дошли до того, что их уже просто тошнило от «социалистического выбора» и они искали иных путей. Меня поразило также употребление Горбачевым слова «большевики». В прошлом он использовал бы его для высочайшей похвалы. Однако негативный оттенок, который он ему придал, воспринимался как нечто само собой разумеющееся.
Месяцем позже Горбачев едва не зашел слишком далеко. Лояльные коммунисты в Российском парламенте потребовали проголосовать за вотум недоверия Ельцину. Дебаты должны были состояться на чрезвычайной сессии в Кремле 28 марта. Юрий Афанасьев и другие лидеры «Демократической России» (политическое движение, которое еще не оформилось в партию) планировали в этот день провести демонстрацию в поддержку Ельцина. Крючков сказал Горбачеву, что демонстранты намереваются штурмовать Кремль. Горбачев запретил демонстрацию. Демократы настаивали на том, что она должна состояться. Это был первый случай, когда они не подчинились президенту. Похоже было, что на этот раз произойдет то, чего все боялись и чего до сих пор удавалось избежать — кровопролитие в самой Москве. Утром того дня, на который намечалась демонстрация, я предупредил Форин Оффис, что никто не знает, как ответит народ и какова будет реакция армии и милиции, если правительство решится отдать приказ о применении силы. Горбачев и его противники до сих пор всегда в последнюю минуту отступали от края пропасти. Я подозревал, что так будет и на этот раз. Однако реальная опасность насилия существовала.