Когда Горбачев прибыл в Лондон 16 июля 1991 года, он, как всегда, был жизнерадостен. У Раисы, напротив, было серое лицо и крайне утомленный вид. Наверное, думал я, оттого, что она вбирала в себя все негативные эмоции, избавляя от них своего мужа. Среди тех, кто вместе с Горбачевым сошел с самолета, были Примаков, Щербаков, Медведев и Черняев. Явлинский в последнюю минуту отказался ехать, видимо потому, что Горбачев окончательно отверг Большую сделку в пользу программы Павлова. Горбачев встретился с лидерами стран Большой семерки на следующий день. Он не получил ни денег, которых просил, ни четкого «механизма» — лишь добрый совет и перспективу установления более тесных отношений с Международным валютным фондом и Мировым банком. На состоявшейся затем пресс-конференции у него хватило ума заявить, что сама встреча была залогом продолжения отношений со странами Большой семерки. В заключение он сказал обезоруживающим тоном: «Мне сказали, что я должен вести себя дисциплинированно (вероятно, совет, который до этого дал ему Уикс, говорить коротко. — Авт.), и я пытался вести себя дисциплинированно, но все равно, как всегда, я говорил слишком долго».
Встречу Горбачева с лидерами Большой семерки широко и вполне заслуженно критиковали за ее бессодержательность. Тем не менее, я считал, что она хотя бы положила начало процессу модернизации и преобразования командной экономики. Ни Горбачев, ни его западные наставники не знали, какие последствия это за собой повлечет. Ни у кого убедительных ответов не было. Учиться надо было всем. Но при условии, если (большое «если»!) не произошло бы никаких серьезных беспорядков в прибалтийских республиках или еще где-либо, то процесс, вероятно, неизбежно привел бы к созданию постоянных отношений экономического сотрудничества с полным и равноправным участием Советского Союза. Он мог даже привести, и совсем скоро, к предоставлению Западом реальной финансовой помощи. В этом случае Горбачев достиг бы своих главных целей.
Уезжая на следующий день, Горбачев шепнул мне: «Держите Черняева в курсе того, что будет дальше». Примаков и Щербаков уже улетели, каждый по отдельности, и еще более секретно предложили мне поддерживать связь с ними. Это как-то плохо вязалось с понятием иерархии — еще одно свидетельство организационного вакуума вокруг Горбачева, подумал я. Теперь, когда жесткие структуры партии — пост Генерального секретаря, политбюро, секретариат ЦК — рухнули, советское правительство превратилось в племенную или, в лучшем случае, средневековую систему, в рамках которой каждый состязался почти на равных с другими за доступ к уху начальника. Я подумал, что этот организационный и политический хаос имеет для Горбачева хотя бы полезный побочный эффект. Он затруднял для кого бы то ни было создание организационной базы для противодействия его власти. Путч, происшедший через пять недель после этого, подорвал обоснованность моего суждения. Позднее я утешал себя мыслью, что путч провалился еще и потому, что советская машина и в самом деле не могла более исполнять волю своих прежних хозяев.
Поражение жесткого курса реформ усилило давление на Запад. Некоторые лица, особенно те, что не входили в правительства, не видели причин для того, чтобы вызволять из беды потерпевшего крах коммунистического врага. Правительства по-прежнему не видели смысла в том, чтобы вкладывать деньги в разваливающуюся систему централизованного планирования. Очутившись перед лицом экономического спада и безработицы у себя дома, они не хотели создавать впечатления, что субсидируют занятость в стране Советов в ущерб собственному народу. Норман Ламонт, глава Британского казначейства, посетил Москву в июле. Это был первый шаг на пути к укреплению отношений между правительствами стран Большой семерки и Советского Союза, обещанному Горбачеву в Лондоне. Ламонт был очарован тем, что увидел. Теперь, с началом осени, за ним следовал целый рой западных советников — от международных финансовых учреждений, от национальных правительств, от «мозговых центров», от консультантов по финансам и менеджменту. Даже те, кто руководствовался самыми добрыми намерениями, вызывали, однако, у русских недовольство. Они прилетали, поселялись в отелях западного типа, число которых постоянно росло, в то время как страна за стенами этих отелей явно приближалась почти к настоящему голоду и хаосу. Советники высказывали свои мнения, не считаясь с реальным положением на местах и чувствами местного населения. Им думалось, что они знают, как отвечать на вопросы, стоящие перед русской экономикой. Не успев понять всю сложность ситуации, они получали свои гонорары, оставляли кое-какие неуместные советы и улетали домой. Русские же прекрасно понимали весь масштаб политических проблем, связанных с экономическими. Но они также без заметного успеха бились в поиске эффективных ответов на них.