Рисположенский. Будешь и по мелочам, как взять-то негде. Ну еще нешто, кабы один, а то ведь у меня жена да четверо ребятишек. Все есть просят, голубчики. Тот говорит — тятенька, другой говорит — тятенька, дай. Одного вот в гимназию определил: мундирчик надобно, то, другое. А домишко-то эвоно где!.. Что сапогов одних истреплешь, ходимши к Воскресенским воротам с Бутырок-то.
…Еще через несколько минут приспела реплика Тишки. Ее подал 14-летпий Миша, Михаил Провыл, сын хозяина, уже обозначаемый на афишах Малого как «Садовский 2-й»… И потек великолепный диалог двух старух — Елена Матвеевна Кавалерова, давно поседевшая в этом амплуа, мгновенно превратилась в ключницу Фоминишну, а Евгения Васильевна Бороздина стала разбитной свахой Устиньей Наумовной… Так, разгораясь все ярче, запылал за этим столом неугасимый огонь артистического вдохновения. Растроганный автор комедии только головой качал, приговаривая:
— Милые мои, что же это вы со мной делаете!..
И тут, заметив, что за столом нет Щепкина, сыгравшего роль Большова, Островский спросил:
— Здоров ли Михаил Семенович?
Хозяин пояснил, что Михаил Семенович не очень хорошо себя чувствует, а к тому же и у него нынче собираются гости.
— И притом одни западники! — важно присовокупил юный хозяйский сын Миша, вызвав взрыв хохота.
Гости почувствовали в этом замечании некий намек. Ведь мальчик, верно, слышал от взрослых, что отец его, Пров Михайлович, недавно чуть не поссорился с Михаилом Семеновичем и его гостями, действительно принадлежащими к кружку западников, близких друзей артиста Щепкина и несколько критически, как и он сам, настроенных к некоторым пьесам Островского. Кто-то в присутствии Прова Садовского стал жаловаться, что если поверить комедиям Островского, то вся Русь состоит только из плутов и мошенников. Гости Щепкина этот тезис поддержали.
— Ну, так прощайте, господа плуты и мошенники! — спокойно сказал Садовский и покинул компанию.
После Мишиного намека застольная беседа коснулась недавних споров между литературными группировками Москвы.
— А ты, Любовь, — обратился хозяин через стол к Косицкой-Никулипой, — кем определилась: в западницы или в славянофилки?
— Я, милый мой, — медленно, будто выходя из задумчивости, отвечала артистка, — на всякое доброе дело гожусь. Мне лишь бы правда была! Ты, Пров Михайлов, сам-то какой веры? Славянофильской? Стало быть, и мне с тобой по дороге. С тобой — на край света! А вот Сережа Шумский у нас западник! Уж не знаю, чья вера лучше, твоя или его, только бы… — тут она лукаво улыбнулась, — был бы он от нас по далее!
— Ну, об отсутствующих не говорят, — внес умиротворяющую ноту Островский. — Мы вот тут с Любовью Павловной решили, что по нынешним временам не грех бы мою «Воспитанницу» из-под спуда вызволить!
— Давно ли она под запретом? — спросила Софья Павловна Акимова, добродушная, уже сильно располневшая исполнительница роли Липочкиной матери, Устиньи Наумовны. С первых ее реплик: «Ни свет, ни заря, не поемши хлеба божьего, да уж и за пляску тотчас!» — зрительный зал содрогался от смеха… — Может, и мне там какую-нибудь няньку сыграть доведется?
— Роль там для вас отменная, милейшая моя Софья Павловна! — стал уверять ее Островский. — У меня все роли-то хорошие…
Опять развеселился весь стол. Хозяин дома встал с бокалом в руке…
— Так пиши в Петербург своему Феде Бурдину, проси похлопотать в III отделении. Запретили ее два года назад, а времена нынче уже другие. Давайте содвинем бокалы в честь его «Воспитанницы» на нашей сцене! Ибо все мы здесь его воспитанники и воспитанницы! За здравие Александра Островского! Многая ему лета!
ГЛАВА ПЯТАЯ
«НЕВОЗМОЖНО!»
С грустью задумываешься над участью А. Н. Островского. Во Франций две три пьесы, написанные Дюма и Сарду, обеспечили навсегда авторов, а наш единственный драматург, давший русской сцене целый театр, всю жизнь нуждался и, давая хлеб всем русским театрам в провинции и сотни тысяч — дирекции, сам не только ничего не нажил, но никогда не выходил из долгов!
1
Осенью того знаменательного 1861 года в петербургском журнале «Время», издававшемся братьями М. М. и Ф. М. Достоевскими, была опубликована третья часть трилогии о Бальзаминове, комедия «За чем пойдешь, то и найдешь».
Островский попросил Федора Михайловича: «Когда прочтете эту вещь, сообщите мне в нескольких строках Ваше мнение о ней, которым я очень дорожу… Вы меня крайне обяжете, если выскажете свое мнение совершенно искренне и бесцеремонно…» (А. Островский — Ф. Достоевскому, 19–20 августа 1861).
Вот как ответил Достоевский на просьбу драматурга:
«Что сказать Вам о ваших сценах? Вы требуете моего мнения совершенно искреннего и бесцеремонного. Одно могу отвечать: прелесть! Уголок Москвы, на который вы взглянули, передан так типично, как будто сам сидел и разговаривал с Белотеловой. Вообще, эта Белотелова, девица, сваха, маменька и, наконец, сам герой, — это до того живо и действительно, до того целая картина, что теперь, кажется, она у меня ввек не потухнет в уме… Из всех Ваших свах Красавина должна запять первое место. Я ее видел тысячу раз, я с ней был знаком, она ходила к нам в дом, когда я жил в Москве лет десяти от роду; я ее помню… Кстати: некоторые из слушателей и слушательниц Вашей комедии (Островский читал ее в Петербурге, на квартире Достоевского. — Р. Ш.) уже ввели Белотелову в нарицательное имя…» (24 августа 1861, С.-Петербург, Ф. М. Достоевский).
Как же встретил Театрально-литературный комитет новую пьесу «За чем пойдешь, то и найдешь», столь горячо одобренную Достоевским и им опубликованную?
«За отсутствием художественных достоинств комедию к представлению не допустить».
Первым узнав об этом решении, артист Иван Горбунов сообщил Островскому: «Против пьесы шли Краевский с компанией; Федоров… и нашим, и вашим, как всегда».
Этот новый укол больно поразил драматурга все той же осенью 1861-го и надолго вывел из душевного равновесия.
Главе комитета П. С. Федорову Островский написал так:
«Милостивый государь Павел Степанович!
Давно я слышал, что пьеса моя «За чем пойдешь…» забракована Комитетом, но не верил этому… Теперь эти слухи подтвердились… Моя вещь не пропущена, а бездна вещей, совершенно никуда не годных, пропускается Комитетом… У меня остается только одно: отказаться совершенно от сцены и не подвергать своих будущих произведений такому произвольному суду… На днях я оканчиваю «Минина», который мне стоит многолетних трудов и которого я мечтал видеть нынешней зимой на сцене. Вы согласитесь, что со всем этим расстаться нелегко, нелегко отказываться от дела, которому исключительно посвятил себя! Но иначе я поступить не могу…»
Таким-то образом под запретом оказались три опубликованные в журналах пьесы Островского: «Доходное место», «Воспитанница» и «За чем пойдешь, то и найдешь».
Особенно оскорбительно было обставлено снятие «Доходного места». Драматическая цензура, хотя и подрезала кое-где эту комедию, все-таки допустила ее к постановке. Малый театр в Москве приготовил спектакль к бенефису Садовского. По городу расклеили афиши, объявившие спектакль на 16 декабря 1857 года. Все билеты были распроданы заранее. Запрет спектакля последовал… чуть ли не перед поднятием занавеса! Министр внутренних дел своей властью, невзирая на цензорское дозволение, решил не допустить на сцену пьесу, ибо усмотрел в ней «оскорбление чиновников, представленных в пьесе казнокрадами и взяточниками». По этому поводу Некрасов написал Островскому из Петербурга: «В настоящее время дело это едва ли можно поправить. Надо подождать…»