Выбрать главу

Будто разбуженная в темноте и неожиданно выведенная на яркий свет, появляется она перед зрителями, смущенно оглядывается, садится на приготовленный для нее стул, робко произносит, обращаясь к спутнику-боярину, Скопину-Шуйскому (артист Александров):

…Зачем меня, старуху, Ты вытащил из монастырской кельи? От суеты мирской давно отвыкла, Ох, я давно отвыкла!

Но когда Скопин-Шуйский восклицает, что сюда, к шатру, идет Петр Басманов, некогда любимец царя Ивана, монахиня вспоминает этого человека (играет Басманова артист Дмитриевский), говорит в раздумье:

Ну, пусть идет! О, господи, помилуй!.. Что говорить? Что делать? Где набраться Мне разума? Ну, буди власть господня!

Входя, Басманов, один из главных подручных Самозванца, жестом велит закрыть полы шатра. Он хочет подготовить царицу Марфу к встрече с «сыном» Дмитрием… Униженно кланяясь, он спрашивает:

Ужли холопа Петьку позабыла?

Нет, она не позабыла. Царица снисходительно говорит ему:

Ты, Петя, встань! Ты молод был тогда.

Завязывается беседа о том, что государь Дмитрий зовет ее в свою столицу, Басманов замечает, что ой самой надлежало бы «не ехать, а лететь» навстречу сыну!

— Навстречу сыну? — вопрошает монахиня. — Где сын-то мой?

Я в Угличе его похоронила… …Вот если б вы в то время догадались, Как я в слезах, обрызганная кровью Царевича, по Угличу металась, Безумная, звала людей и бога… На месть Борису, если бы тогда  Восстала Русь, Литва и вся Украйна… …И надо было, чтоб царевич ожил, Воскрес убитый, — я тогда бы сыном Подкидыша паршивого признала, Щенка слепого детищем родным!

Басманов

Замкни — уста… Душа моя не стерпит, Не вынесет она позорной брани…

И тут в царице-монахине пробуждается прежняя царственная гордость и властность. До ее сознания медленно доходит угроза холопа…

Царица Марфа

Пугать меня! Жену царя Ивана, Того Ивана, перед кем вы прежде Как листья на осине трепетали! Я не боялась и царя Бориса, Не побоюсь тебя, холоп!

Вот в эту напряженную минуту в шатер вбегает Дмитрий Самозванец. С криком «Царевич!» Басманов тут же исчезает со сцены, и… начинается трудный диалог царицы-матери с мнимым сыном.

Самозванец (артист Н. Е. Вильде, человек, близкий Островскому, умный актер и талантливый режиссер, впоследствии и драматург) протягивает к царице руки и с возгласом «Родимая!» пытается заключить ее в объятия. Суровая монахиня царственным жестом руки с посохом отстраняет Самозванца…

— Постой-ка! Ничего-то Ты не похож (отворачивается).

Важнейшая ставка в крупной политической игре Самозванца кажется битой! Но он не сдается. Поединок двух воль продолжается. Талантливый авантюрист, вызывающий, как и пушкинский Лжедмитрий, невольную симпатию отчаянной смелостью, недюжинным умом, некоторой долей народолюбия, личной храбростью, противостоит усталой, глубоко разочарованной, опасающейся народных бедствий царице Марфе.

Дмитрий (Вильде) ее страстно убеждает:

Моя душа горит к тебе любовью… ..А ты взглянуть не хочешь на меня И гонишь прочь, как недруга?!

Царица Марфа

Молиться Всю жизнь мою за милости твои И чтить в тебе царя, рабой, коль хочешь, Служить тебе я с радостию буду; Но матерью!.. Нет! Сердца не обманешь! …Пусти меня опять в мою обитель — Не сын ты мне.

Однако Самозванец так убедительно и страстно заклинает ее, что растроганная старуха расплакалась и уже почти поддалась уговору… Внезапно ой приходит мысль, что где-то втихомолку, «в своем углу убогом, пред иконой, о милом сыне молится украдкой»… настоящая мать мнимого Дмитрия! Тот же горячо все это отрицает — матери у него пет.

Диалог идет к развязке! Царица спрашивает, одна ли она будет по-сыновнему любима Дмитрием. И добавляет: «Тебя я полюбила!»

Дмитрий (открывает полу палатки)

Смотри сюда… От нашей царской ставки До стен Кремля шумят народа волны И ждут тебя. Одно лишь только слово! И весь народ, и я, твой сын венчанный, К твоим стопам, царица, упадем.

Царица Марфа (поднимая его)

Ты мой! Ты мой!

Народ

Царица! Мать родная! Ты сиротам, Рабам твоим, покров и заступленье!..

После этой великолепной сцены театр содрогнулся от рукоплесканий и потребовал автора! Занавес шел и опять раздвигался, и снова гремела овация: московский зритель переживал воскрешенную Островским волнующе-трагическую страницу родной московской истории!

…А похоронная процессия, в которой участвовали почти все артисты Малого и все близкие семье Островских люди, с гробом Агафьи Ивановны на дрогах уже оставила позади Сухареву башню, миновала длинную, невзрачную Первую Мещанскую, застроенную бедноватыми домиками с палисадами под окнами и грязными дворами, и подвигалась к Троицкой заставе, что на Камер-Коллежском валу.

Город здесь кончался, тянулись окраины. Слева осталось заснеженное поле с Лазаревским кладбищем для бедных в глубине и с множеством часовен, построенных здесь набожными паломниками к Троице-Сергию…[3] Миновали у заставы огромный крест, воздвигнутый здесь некогда по обету московского купечества, — от него пошло новое название заставы — Крестовская. Осторожно переехали по деревянному настилу через обе колен и запасной путь Николаевской железной дороги… Впереди справа стала видна церковь Пятницкого кладбища…

И ведь двигался скорбный кортеж той самой древней дорогой, что ведет и к селу Тайнинскому, и к славной Сергиевой лавре, и к той слободе Александровской, где в соборном храме столько раз венчался царь Иван со своими избранницами! Над странной судьбой одной из них, Василисы Мелентьевой, драматург Островский давно задумывался… Через несколько месяцев он закончит историческую драму о Василисе в соавторстве со Степаном Гедеоновым, директором императорских театров… Драма «Василиса Мелентьева» пошла на московской сцене уже следующей зимой…

вернуться

3

Ныне территория Рижского вокзала (Примеч. авт.).