Опять расчеты, команды, доклады, пристрелки, как это было по станции, и наконец повелительное: «Огонь!»
Радист растерянно хлопает глазами и робко произносит: «Недолет».
Капитан вскакивает с места и с яростью обрушивается на радиста:
— Что-о-о? Что ты сказал?
Бедный юноша виновато пятится назад. Резко повернувшись к телефонисту, капитан вырывает у него трубку и кричит во все горло:
— Огневая!... Немедленно старшего на огневой!
Услышав голос старшего офицера, он багровеет, большие черные глаза наливаются кровью, он выпаливает:
— Почему недолет?.. Доложить установки!.. И какой только дурак выпустил тебя из артиллерийского училища?.. Уровень-то не тот. Ты еще оправдываешься?.. Эх, жаль, что ты не при мне... — а сам вцепился рукой в гущу своих курчавых волос. Мне казалось, что он вот-вот вырвет их вместе с кожей. Я подумал: «Этот человек в гневе может растерзать льва».
— Подойдя к нему, я сказал:
— Товарищ капитан, когда же будет огонь? Как бы опомнившись, он сочно выразился и продолжал в микрофон:
— Поправьте уровень! Огонь! — И, швырнув трубку, которую успел на лету поймать телефонист, он сел на табурет, обеими руками вцепился в свои волосы и в лихорадке все еще неугасшего гнева процедил сквозь стиснутые зубы: — Из-за таких вот недоучек сотни снарядов в белый свет пустишь... Э-э-эх! — стукнул он своим кулаком по столу! — Я тебе еще покажу!
Мне казалось, что он вот-вот разрыдается.
— В цель! — бодро крикнул радист.
— Что-о?! — недоуменно поворачивается капитан к радисту.
— В цель, товарищ капитан! — повторил радист.
— Огонь! Огонь! Огонь! Загрохотал залп за залпом.
Капитан, словно дирижер, отбивает кулаком по столу, захваченный ритмом залпов.
— В цель! В цель! В цель! — слышен голос радиста.
— Передать на огневую: трижды подлецы, трижды молодцы! Стой! Записать установки!
Весь обмякший, капитан грузным мешком опустился на табурет.
— Ну, что вы, товарищ капитан, стоит ли так сильно переживать один неудачный залп? — пытался я успокоить его...
Последующие залпы дивизиона по заявкам генерала прошли сравнительно удачно, без всяких стычек между капитаном и огневой.
...Небо затянула густая мгла. Хлопьями повалил снег... Позвонил Марков.
— Иван Васильевич поехал к Шехтману, — спокойно сказал он, — приказал ждать его сигналов. Пусть Кирсанов готовит расчеты по Строкову и Быкам. Немец свои усилия переносит туда. Хозяин хотел еще помочь ястребами, но, вы сами видите, как пухом сверху сыплется. Ах, какая досада!..
Мы ждали сигнала. Кирсанов потребовал поздний обед. Обедал он очень аппетитно и, насаживая на вилку кусок за куском мясо, со спокойной улыбкой рассказывал анекдоты с грубоватым украинским юмором. Бозжанов несколько раз выходил и возвращался с какой-нибудь едой.
Я смотрел на этих двух необыкновенных наших людей: один наслаждался едой и балагурил, а другой наслаждался тем, что обслуживал, и, видно, как заботливая мать, радовался, что «ее Сережа сегодня весел и хорошо поел».
Позвонил Марков. Приказал дать огонь по Строкову, по Быкам...
...Вечерело. Позвонил генерал.
— Я от Шехтмана говорю. Как у вас там?
— Раза три и нам досталось, товарищ генерал.
— Ничего, пока он вслепую бьет...
— Да, но кое-какие из его шальных задели...
— Как «Мария Ивановна»? Сколько у нее рублей осталось?
— Кажется, четыре или шесть.
— Говорите четыре! — крикнул мне Кирсанов. — Два мне нужны для самообороны...
— Что там, кто мешает?
— Никто не мешает, товарищ генерал. Просто уточняем. Оказывается, у «Марии Ивановны» не шесть, а четыре рубля.
— Четыре? Всего четыре? — недовольно повторил генерал — Елин оставил Рождественское и пошел на Шишкине Дайте по Рож... — голос генерала оборвался...
— Да, неважные у вас дела, — сказал Кирсанов. — Выходит, отовсюду вас жмут. Не совсем ладно получается. А я, дурак, по своей глупости три залпа без плана бабахнул...
— Давайте по Рождественскому, товарищ капитан...
...Звонил Марков. Он говорил, что генерал сожалеет о том, что между нами оборвалась связь. Он не смог поблагодарить лично Кирсанова и его людей за помощь. Кирсанову разрешается теперь уехать. Я передал все это Кирсанову.
— Значит, вы здесь остаетесь? — нахмурив брови, сказал он. — Генерал-то у вас, видно, человек старой закалки... Сам знаешь, техника у нас новая, пока секретная. Нам больше здесь нельзя оставаться. Я бы остался с вами и пошел бы в штыки, но приказ, как ты сам понимаешь, есть приказ... Вели всех твоих раненых ко мне нести — хоть их отвезу в госпиталь...
Кирсанов тепло и грубовато-просто попрощался со всеми нами, сел в свою машину и уехал. Бозжанов долго провожал его глазами и потом произнес немного с грустью:
— Хоть и медведь он, а хорош капитан! Побольше бы таких артиллеристов...
Когда стемнело, звуки боя несколько утихли. Приехал подполковник Марков. Он сориентировал меня в обстановке к исходу минувшего дня, разъяснил некоторые детали в полосе обороны нашей дивизии. По словам Маркова, соседи нашей дивизии тоже вели ожесточенные бои, и, благодаря их стойкости, противнику не удалось обойти оборону нашей дивизии с флангов. Со второй половины дня командующий сосредоточил основные усилия авиации и артиллерии на полосе обороны дивизии и вступил в бой частью сил из своего резерва. Дальнейшее продвижение вклинившихся частей противника было приостановлено. Нанесены удары авиацией и дальнобойной артиллерией по его резервам и тем самым предотвращен своевременный ввод их в бой для наращивания силы удара в глубину нашей обороны на главном направлении.
Таким образом, общими усилиями, во взаимодействии с соседями, авиацией и артиллерией, прорыв был предотвращен, хотя противнику местами удалось глубоко вклиниться в нашу оборону.
— Генерал считает, — говорил Марков, — исходя из оценки обстановки, что противник за два дня втянул в бой почти все свои силы и средства, и полагает, что без соответствующей перегруппировки он, по крайней мере сегодня ночью, каких-либо серьезных действий не предпримет. Поэтому генерал Панфилов решил воспользоваться этим, вывести за ночь полки из боя и к утру занять новый рубеж. Если командующий утвердит это решение, то полки немедленно начнут отход, — заключил Марков.
Далее он приказал мне установить связь с полковником Капровым, быть в боевой готовности, выставить вперед надежных людей, которые организованно и по безопасным местам провели бы отходящие группы через наши боевые порядки, а сам уехал на правый фланг дивизии, к полковнику Шехтману.
Оставшись один, я старался вновь понять то, что мне рассказал Марков, предупредив меня своим непременным «строго между нами», так как ранее мне ни разу не приходилось размышлять в таком масштабе, как это делал Марков. Признаюсь, единственное, что я тогда понял из всей этой сложной обстановки, — это то, что всем приходится трудно, включая и командующего. Полки собираются отводить не от хорошей жизни. Если уж один из первых помощников генерала — подполковник Марков за день дважды приезжал ко мне, значит, на нас возлагается ответственная боевая задача...
Вдруг меня охватило чувство тревоги, я бы сказал, даже чувство боязни. В растерянности, как бы в оправдание, я вспомнил вычитанные мною когда-то слова Дюма: «Как бы ни были люди закалены в тревогах, как бы ни были они готовы встретить грозящую опасность, они всегда чувствуют по ускоренному биению сердца и по легкой дрожи, какая огромная разница между воображением и действительностью, между замыслом и выполнением».
Именно такое состояние было сейчас у меня.
Мне мерещилось, что из полутемного угла высовывается голова генерала в ушанке, и он сердито смотрит на меня, как бы говоря: «А я-то вам доверял»...
Я вызвал командиров и отдал распоряжения. Бозжанов поехал к Краеву, Рахимов — к Филимонову. Танков пошел выполнять задания в районе Горюнов.