— Ну как не помнить, мамаша!
— Ты меня прости, сынок, если можешь.
— Вы меня тоже простите, мамаша.
— Дома — это ничего, сынок, — говорила она. — Те, что ты тогда оставил, все равно потом немец спалил. Хорошо, что ты жив.
— Спасибо, мамаша... Как вас зовут?
— Просто тетя Вика...
— Нет, я так не могу, мамаша.
— Тогда зови Викторией Александровной. Мое имя Виктория.
Я протянул было ей на прощание руку, но она зала:
— Я тебя провожу, сынок. Она проводила меня до коня. — Ну, прощайте, тетя Вика!
— До свидания, сынок! Да сохранит тебя судьба! — благословила она.
Суровыми были те дни. Суровыми были люди тех дней. За честь и свободу нашей Родины, за великие завоевания Октября шла битва с сильным и коварным врагом. Это была битва не на жизнь, а на смерть. Мы все сознавали: за нами — Москва.
История одной ночи
Февраль сорок второго года. Суровая русская зима. Глубокий снег. Мороз и остервенелый буран... Ветер, как одержимый, вздымает до серых туч белые смерчи, а небо, опрокинувшись на нас, метет и метет без устали. И так третий день.
Мы в походе. Мы должны дойти до указанной цели. Таков приказ.
Передо мной, еле различимая в снежной мгле, тянется колонна.
Снег забирается в рукава, за пазуху, забивает глаза, люди идут как-то боком, по косой, рассекая пространство плечом. Ветер хрустит обледенелыми полами шинелей, рвет их из стороны в сторону.
На мгновение ослабев, буран с новой силой набрасывается на идущих. И кажется, что всю колонну, как одного человека, относит в сторону. Люди берутся за руки, чтобы устоять против этого безумца. Идут дальше. Надо спешить.
Бедный конь подо мной то храпит, то мотает головой, пробивая стену бурана. Когда снежная пыль ослепляет его, он сбивается с дороги, проваливается и, барахтаясь, пытается выплыть из снежной волны.
Я слышу, нет, я скорей ощущаю стук копыт; кажется, будто я сам, собственной ногой, стал на твердую, промерзшую до звона землю. Ослабив поводья, подаюсь вперед. В середине колонны нагоняю верхового.
— Какой батальон? — стараюсь перекричать все ветры.
— Третий.... — уносит метель ответ.
Наконец вдали, сквозь сумеречную мглу, вырисовывается контур леса. К нему и тянемся мы с самого утра. Только там мы сможем найти приют на ночь. Спешим к нему, как к родному дому.
В лесу сумерки наступают раньше. Тень нагоняет тень, темной пеленой заволакивает лесную чащу.
Надо торопиться, как бы сумерки не опередили нас.
Вступаем в лес. Люди облегченно вздыхают, отряхивают снег. Слух, притуплённый воем метели, возвращается к нам. Кто-то окликает товарища. Лес оживает...
Столетние сосны и раскидистые ели защищают нас, и теперь только издалека, как замирающее эхо, доносится шум ветра.
В глубь, в чащу — там теплее...
Скорей бы разгрести снег, выстелить дно ямы ветками и, вповалку, прижавшись друг к другу, согреться и уснуть.
Не проходит и часу, как наступает мертвая-тишина. Невидимые сотни людей спят. Лишь окрик часового нарушает изредка эту тишину.
В лес заря приходит не торопясь, медленно, лениво. Лесная темень долго не уступает всепобеждающему свету, и лишь когда солнце подымется выше высоких сосен, — темень тает, и разорванная лесная тьма редеет.
За два часа до рассвета, в полной темноте: «Встава-а-ай! Подыма-а-а-йся!» — оторвало нас от теплых снежных постелей. «Шаго-о-ом марш!» — и под ногами снова хрустит снег.
Окутанные нежнейшей кисеей инея безмолвные лесные великаны, склонив белые головы, как бы желают нам счастливого пути.
Метель опять набрасывается на нас, как только мы вступаем в занесенные снегом поля. Снежные вихри заметают следы. Голова колонны исчезает в серой мгле, и я вижу только шагающих со мной рядом...
На четвертый день похода небо, освободившись от туч, наконец вздохнуло. Снег, залитый солнцем, слепит до боли. Мороз обжигает лицо. Кое у кого на щеках и на подбородке потемнела кожа.
Одетые в маскхалаты, мы скользим по снежной целине. Конь наш — лыжи, плетка — палка. Расчленившись поротно, гуськом, лыжники вычерчивают ленты на нетронутой глади снега. Белое — на белом...
Наши обозы движутся окольными дорогами, мы же перерезаем поля напрямик.
Фронт близок. Вступаем в полосу досягаемости дальнобойных орудий. Пронзая морозный воздух, шепелявя, летит нам навстречу снаряд. Вот он ударил позади, высоко подняв снежный гейзер. Доносится тяжелое уханье взрыва.
Вот еще один и еще...
Мы оглядываемся, невольно ускоряем шаг.
В вышине, посеребренные солнцем, показались «мессершмидты».
Кажется, не заметили... Но нет, заворачивают. Посыпались мелкие бомбы. Валимся с ходу в снег. Вздымаются десятки белых фонтанов, осыпая нас снежной пылью.
Так нас встречают. Таково на языке войны «Добро пожаловать».
Прошло несколько боевых дней... Неожиданно меня вызвал генерал.
У генерала Ивана Михайловича Чистякова я служил еще на Дальнем Востоке, и вот после смерти генерала Ивана Васильевича Панфилова он снова стал моим командиром.
Я вспомнил нашу встречу, когда мы вели бой за деревню Ново-Свинухово.
...Бой еще не затих. Горели дома, горели машины. Вражеские трупы валялись во дворах и на улицах, среди них белели маскхалаты наших погибших воинов. Разгоряченные боем, бойцы перескакивали с автоматами наперевес через изгороди, перебегали из дома в дом, прыгали из окопа в окоп.
В сутолоке боя слышались резкие команды и весомая русская ругань.
Группа бойцов бросилась преследовать отступающих в беспорядке немцев. Немцы бежали не оглядываясь. Одни из них падали и больше не вставали, другие подымали руки. Внезапно из соседней деревни начался минометный обстрел.
Бойцы рассыпались по окопам, укрылись в домах. Я стоял, прижавшись к стене дома, когда мой коновод Синченко с удивлением воскликнул:
— Товарищ командир, — генерал!..
Я обернулся.
По середине обстреливаемой улицы шел, спокойно оглядываясь по сторонам, плотный, среднего роста, в ушанке, в простой офицерской шинели и в больших рабочих сапогах человек лет сорока пяти. Это и был генерал Чистяков, наш комдив.
Я пошел ему навстречу и начал было докладывать.
— Товарищ генерал, вверенный мне полк...
— Вижу, вижу, — прервал меня генерал, — здравствуй!
Мы прошли дальше. Немного помолчав, он на ходу спросил:
— Какой результат?
— Полк овладел деревней Ново-Свинухово. В остальном пока не разобрались...
— Хорошо! Я в этой избе посижу, а вы доканчивайте эту трескотню.
Спустя короткое время, я доложил генералу о результатах боя и добавил, что и у нас есть потери. Генерал чуть нахмурился.
— Без жертв боя не бывает. Только есть жертвы оправданные и есть жертвы неоправданные, за которые командир должен нести ответ... Расскажите, как был организован и проведен бой.
Я доложил, что это был бой, в котором участвовали бойцы пополнения, фактически первый их бой. Это и заставило меня идти с головным батальоном капитана Гундиловича и лично участвовать от начала до конца в бою. Затем доложил, как запоздавшие минометы пришлось расставить на близком расстоянии и давать одновременно залпы по середине и окраинам деревни, и как этот залп поднял необстрелянных юнцов, доложил об их стремительном натиске и дальнейшем развороте боя...
Генерал упрекнул с досадой:
— Ваша ошибка в том, что упустили часть немцев, вытолкнули их!
Я начал было оправдываться, но генерал категорически остановил меня:
— Знаю! Знаю! По этим сугробам не так-то легко было вам добиться этого. Но всегда надо стараться не выпускать врага. Это самое главное в нашем деле...
Теперь я ехал к нему в только что занятую нашими частями деревню Васильево, что была километрах в пяти от деревни Соколово, где укрепились немцы.