Только несколько человек поддержали Домбровского. В целом же комитет склонился к вялой политике выжидания. Так и постановили: пусть решает Коммуна, которая будет выбрана через несколько дней. У нее, дескать, будут для этого все полномочия…
Домбровский покидал ратушу глубоко разочарованный.
На площади поджидали его друзья.
— По виду твоему понимаю, что тебя не послушали, — сказал Врублевский.
— Не только меня, — ответил Домбровский. — Ну, хорошо, я иностранец. Но за немедленный поход на Версаль выступали и Дюваль, и Эд, и Бержере, и Ферре. Большинство же оказалось нерешительным, либо просто не поняло серьезности обстановки. Жаль. Победа падала нам в руки.
— Революция всегда поначалу бывает добродушна, — меланхолически заметил Валентин.
— Да… — сказал с горечью Домбровский. — Опять та же медлительность, которая погубила польскую революцию, и тот же разброд…
— Но тем не менее, даже обреченные на смерть, мы будем драться, правда, Ярек? — вскричал Теофиль.
Домбровский ответил просто:
— Конечно, Тео.
На следующий день, девятнадцатого марта, к Домбровскому пришел расстроенный Дюваль.
— Не уберегли мы старика… — сказал он с сердцем.
— Бланки?! — вскричал Домбровский.
— Да. Тьер арестовал его в Ло, где он отдыхал у своих родных.
Домбровский выругался, что с ним бывало редко.
— А мы с ними благодушничаем. Даже Варлен считает, что мы можем примириться с Версалем.
— Что делать, Ярослав?
— Послать искусных агентов в Версаль, узнать, куда они спрятали Бланки, и выкрасть его. Я знаю человека, которому это можно поручить…
Говоря это, Домбровский подумал о Валентине.
В тот же день он разработал план обороны Парижа от нападения версальцев, в котором он не сомневался.
Однако покуда Домбровский продолжал вести частную жизнь литератора и скромного чертежника. Теофиля это удивляло. Он, как и все поляки, вступил в ряды Национальной гвардии, ходил в синей каскетке и высоких гетрах и получал полтора франка в день, оклад почти символический.
— Дорогой Тео, — в ответ на его удивление говорил Ярослав, — пока армия бездействует, мне в ней нечего делать. Военных действий нет. Более того, от своих друзей — Делеклюза, Флуранса да и других я знаю, что Париж ведет переговоры с Версалем. Наши идеалисты из Центрального комитета все еще надеются договориться с Тьером. Они не понимают, что он просто тянет время, чтобы накопить силы и ударить по Парижу. Вот когда гром грянет, ты меня увидишь на посту.
Впрочем, Теофиль увидел Ярослава, так сказать, «в действии» и несколько раньше. Двадцать второго марта случилось обоим Домбровским вместе с Лавровым проходить через площадь Оперы. Когда они вступили на улицу Мира, они увидели странное зрелище. Большая толпа с криками двигалась по всей ширине улицы. Это были необычные демонстранты — сверкали цилиндры и монокли, рдели в петлицах бутоньерки, развевались черные плащи, подбитые белым шелком. Они размахивали тростями и стеками и кричали:
— Долой Центральный Комитет!
— Долой убийц!
— Да здравствует Национальное собрание!
— Долой Национальную гвардию!
— Да здравствует армия!
— Да здравствует Тьер!
— Долой Интернационал!
— Долой самозванцев!
Вся эта толпа хлынула в широкое устье Вандомской площади.
— Узнаёте этих господ, Петр Лаврович? — спросил Домбровский.
— Я ведь здесь в Париже еще новичок. А вы, Ярослав, можно сказать, старожил. Вижу, что это публика из аристократических кварталов. Элита!
— Да, элита. И притом такая, которая из класса производящего превратилась в класс присваивающий.
Лавров одобрительно глянул на Домбровского:
— Ого! Вижу, дружба с бланкистами пошла вам на пользу. А кто же все-таки тут, так сказать, персонально?
— Я вижу среди них и бонапартистов, и так называемую «партию порядка», и орлеанистов. Вот этот маленький, в распахнутом пальто, — Анри де Пен. А этот высокий, с седыми подкрученными усами, — бонапартист из самых ярых — «мамелюки» их называют — сенатор Жорж де Геккерен…
Лавров вскрикнул, пораженный:
— Геккерен? Позвольте, это ж, значит, проклятый Дантес, убийца Пушкина!
Впервые Домбровский видел своего старого учителя в такой ярости.