— Что ж, — сказал задумчиво Домбровский, — план сам по себе неплохой. Клюзере его утвердил?
— Да! Он все-таки крупный военный.
Домбровский скептически усмехнулся. У него было свое мнение на этот счет.
— Не знаю… — сказал он неопределенно. — Но во всяком случае грамотную стратегическую разработку он, видимо, может составить. Но, Дюваль, дорогой, это еще далеко не все. Как у тебя обстоит с обеспечением?
— С каким обеспечением? — недоумевающе спросил Дюваль.
Домбровский тяжело вздохнул.
— Я тебе объясню, — сказал он терпеливо. — Я познакомился с состоянием моего легиона. Он, кстати, не принимает участия в завтрашнем деле.
— И не надо! У нас и без того сорок тысяч человек. Подумай только: сорок тысяч! Мы их сомнем.
— Так вот слушай. Мой легион считается одним из лучших. Что же я обнаружил в этом «идеальном» легионе? Во-первых, многие батальоны и даже роты не имеют командиров. Артиллеристы безграмотные, пушки у них в одном месте, зарядные ящики где-то в другом. Да подожди, не перебивай. Это еще не все. Лазаретов нет. Продовольственных запасов нет. Патронов мало. Нет ротных списков. Состав текучий, каждый гвардеец переходит из роты в роту по собственному желанию или капризу, никого об этом не извещая.
— Слушай, Домбровский, — наконец перебил его Дюваль. — Тебя заел профессионализм. Пусть у нас мало сухарей и корпии. Но ведь армия революционная! Мы боремся за свободу. И это чувствует каждый гвардеец. Никакая техника не может сравниться с революционным энтузиазмом. А у нас энтузиастов сорок тысяч!
— А приказ по армии вы издали? — неумолимо продолжал Домбровский. — Нет? А боевое охранение у вас создано? А войсковая разведка существует? Тоже нет? Ничего, кроме этой бумажки?
Домбровский встал и взволнованно зашагал по комнате.
Дюваль засмеялся:
— В бой иду я, а волнуешься ты. Когда я завтра вернусь с версальскими знаменами, я возьму тебя к себе в армию. Ты пройдешь у меня курс военно-революционного искусства.
Он встал, потянулся и сказал:
— Пойду. Надо выспаться. Выступаем рано, в три часа. Ну, пожелай мне успеха.
Они крепко обнялись. Домбровский сказал серьезно:
— Скажу тебе, как говорили у нас на Кавказе перед боем: ни пуха тебе, ни пера. А ты должен ответить ругательством. Это приносит счастье.
Дюваль подумал и сказал с выражением:
— Скептик ты каменный!
Захохотал и ушел, грохоча сапогами.
Немногие вернулись из этого несчастного дела. Дюваль и Флуранс погибли. Множество гвардейцев попало в плен. Еще больше погибло на поле боя.
Коммуна сместила Эда и Бержере. Клюзере, как не участвовавший в операции, не нес ответственности за поражение. Наоборот, он теперь единолично распоряжался всеми военными делами. Официальное звание его было: военный делегат Коммуны, то есть, по существу, военный министр.
Он вызвал к себе Домбровского. Он принял его в своей резиденции, в обширном отеле на улице Доминик. Он был в генеральском мундире, щедро обшитом галунами. На груди у него висел военный крест. Увидев, что Домбровский смотрит на его крест, Клюзере сказал:
— Я получил его в сорок восьмом году. Я был тогда поручиком 55-го пехотного полка.
«Во всяком случае, он храбрый человек, — подумал Домбровский, — он не боится признаться, что получил крест за бой против восставших рабочих».
— Я видел вас в бою, гражданин Домбровский, — продолжал Клюзере, поигрывая стеком, который он не выпускал из рук даже когда сидел за письменным столом.
Действительно, в этом несчастном сражении третьего апреля оба они, и Домбровский и Клюзере, некоторое время присутствовали в качестве наблюдателей в колонне Эда. Домбровский не мог отрицать, что Клюзере вел себя смело: с этим самым стеком в руках спокойно расхаживал под огнем. «Но ведь не физическая смелость — главное достоинство полководца, а душевная…» — мелькнуло в мыслях у Домбровского.
— Гражданин Домбровский, — продолжал Клюзере, — мы сняли Бержере с командования армией. Его человеческие качества мне нравятся. Но, как говорят наши враги немцы: «Gute Menschen, aber schlechte Musikanten».[22]
Нарушив деревянную неподвижность своего лица, Клюзере оскалил зубы. Это должно было означать улыбку. «К чему он ведет?» — думал Домбровский.
Клюзере продолжал: