Выбрать главу

— Знаешь что, — сказал он, — вот тебе мой совет: зайди к любому офицеру артиллерии, узнаешь у него. Они должны туда двинуться на подавление восстания.

— К русскому офицеру?! — переспросил Оксинский почти с ужасом.

Потебня нахмурился.

— А я кто, если не русский офицер? — сказал он сурово.

Юноша покраснел.

— Простите, — прошептал он.

— Так вот знай, — сказал Потебня, смягчившись, — что многие офицеры русской артиллерии состоят в «Земле и воле». А если даже кто и не состоит, то все они люди порядочные, и ни один из них не унизится до доноса на тебя.

Оксинский так и сделал. Он узнал адрес капитана артиллерии Сплавского и пришел к нему на квартиру. Его попросили подождать в передней. Он стоял там несколько минут, объятый волнением, не зная, как начать разговор. Отворилась дверь, и вошел высокий офицер. Он показался Оксинскому пожилым, хотя ему было не более тридцати лет. Офицер спросил вежливо:

— Что вам угодно?

Так и не найдя нужных слов, юноша порывистым движением выхватил из кармана свою голубую карточку. Потрясая ею, он сказал прерывающимся голосом:

— Я назначен к плоцким повстанцам. Если вы благородный человек, вы мне скажете, где они. Но, конечно, вы можете выдать меня и заработать еще одну звездочку на погоны.

Капитан улыбнулся и вынул из внутреннего кармана кителя точно такую же голубую карточку, как и у Оксинского. Юноша бросился к нему в объятия. Конечно, он тут же получил все нужные ему сведения.

Узнав обо всем этом от Пели, Домбровский прошептал:

— Какие люди!..

Значительно труднее было собрать сведения о Сераковском. Они были противоречивы. Его видали одновременно в разных местах — в Вильно, в Ковно, в Лифляндии. Наконец после долгих поисков и расспросов Пеля установила, что революционный воевода ковенский и литовский, некий Доленго, и есть не кто иной, как Зыгмунт Сераковский. Стало также известно, что он возглавил крупный отряд в пять тысяч повстанцев. Дальнейшие сведения о нем терялись в массе неясных слухов.

Глава 21

Мы с вами, братья поляки!

Когда вся орава русских либералов отхлынула от Герцена за защиту Польши, когда все «образованное общество» отвернулось от «Колокола», Герцен не смутился. Он продолжал отстаивать свободу Польши и бичевать усмирителей, палачей, вешателей Александра II. Герцен спас честь русской демократии.

Ленин

Борьба поляков за свободу взволновала весь мир. Гарибальди обратился с призывом к народам Европы:

«Не оставляйте Польшу! Не дожидайтесь, чтобы и вы, как она, были доведены до отчаяния. Не позвольте, чтобы сгорел дом вашего соседа, если вы хотите, чтобы в случае пожара, который может охватить и ваш дом, вам была оказана помощь…»

Всю Европу облетело обращение Мадзини, опубликованное в Лондоне:

«Лозунг: Да здравствует Польша! — это лозунг Европы, лозунг всех тех, кто протестует во имя закона и вечной справедливости, против произвола тирании и зла».

Но самые пламенные выступления принадлежали великому русскому изгнаннику Герцену. Из номера в номер в своем знаменитом «Колоколе» он ратовал за торжество польской революции.

«Мы с Польшей, — писал он, — потому что мы за Россию… Мы хотим независимости Польши, потому что хотим свободы России. Мы с поляками потому, что одна цепь сковывает нас обоих».

Говоря «мы», Герцен имел в виду все то лучшее, революционное, что было в русском народе. Герцен стремился, чтобы горячее слово его дошло до солдатской массы, брошенной царем на подавление польского восстания. Он писал в своем обращении «Русским офицерам в Польше»:

«…Идти под суд, в арестантские роты, быть расстрелянным… но не подымать оружия против поляков, против людей, отыскивающих совершенно справедливо свою независимость».

Обращался он и к самим полякам:

«Да, поляки братья, погибнете ли вы в ваших дремучих мицкевичевских лесах, воротитесь ли свободными в свободную Варшаву, мир все равно не может отказать вам в удивлении. Начинаете ли вы новую эру независимости и развития, заключаете ли вашей смертью вековую беспримерную борьбу, — вы велики…»

От Герцена прибыл в восставшую Польшу русский политический эмигрант, бывший офицер Павел Богданов. Он стал во главе одного из повстанческих отрядов и участвовал в большом сражении под Окшой. Он плохо говорил по-польски, а в горячие минуты полностью переходил на русский язык. Но повстанцы научились понимать своего командира. Они полюбили его за спокойную храбрость, за боевое умение, которое не раз выручало их в трудные минуты. Так было и в этом несчастливом сражении под Окшой. Несколько повстанческих отрядов объединились в дивизию и стали именоваться батальонами. Переименование это мало что изменило — «дивизия» оставалась плохо сколоченным соединением отрядов. Это сразу же сказалось, когда сраженный пулей пал командир «дивизии», а вслед за ним и его заместитель. Среди повстанцев возникла паника, они бросились в беспорядочное бегство под жестоким огнем врага, который их быстро окружал. Молодые командиры в замешательстве не знали, что делать, и беспомощно метались среди бегущих. Никто их не слушал.

Не растерялся один майор Богданов. Он выбежал вперед и закричал громовым голосом по-русски:

— Ребята, слушать мою команду! Ко мне скорым шагом!

Люди его отряда, уже привыкшие к русским командам своего командира, быстро привели в порядок свои ряды, а к ним пристроились и другие. Богданов уложил их в цепи и открыл беглый огонь по царским войскам. Несколькими перебежками он подвел их почти вплотную к неприятелю и здесь скомандовал:

— В штыки!

Эта безумная храбрая атака спасла повстанцев.

Богданов отличился еще в нескольких боях, был не однажды ранен, но смерть щадила его. Высшее повстанческое командование произвело его в полковники.

Прославился своими подвигами присоединившийся к повстанцам унтер-офицер 4-го Донского казачьего полка Митрофан Подхалюзин. Подлинные легенды рассказывали о героизме другого русского унтер-офицера, из 28-го Полоцкого пехотного полка, — Якова Левкина. Он командовал повстанческим отрядом, почти целиком состоящим из русских солдат, пошедших драться за дело свободы, против тирании царского самодержавия.

Вести о гибели повстанцев, которые Домбровскому приносила Пеля, внешне он воспринимал спокойно. Он не позволял себе тратить душевные силы на оплакивание людей. Он был весь сосредоточен на мыслях о Польше, о ее неравной борьбе с самодержавием. Один раз только он испустил крик боли. Это было, когда Пеля сообщила ему о смерти Потебни.

Андрей Потебня пал в бою под Скалой. Пуля ранила его в грудь. По диковинному совпадению это случилось на кладбище, на маленьком сельском погосте. Повстанцы, объятые горем — Потебню любили, — внесли его в избушку кладбищенского сторожа. Рана оказалась смертельной. Но странное удовлетворение было на лице умирающего Потебни. Молодой повстанец, присутствовавший при его кончине, рассказывал потом Пеле, что он умирал спокойно. Последние слова его были:

— Да поможет вам бог в борьбе против тиранов…

Вернувшись в свою камеру, в этот тесный грязный 10-й павильон Варшавской цитадели, Домбровский долго не мог успокоиться. Он ходил из угла в угол по камере и вспоминал. Вспомнились ему жаркие споры в длинных дортуарах Константиновского корпуса. Он словно снова слышал задорный голос Андрея, когда он бросал в лицо окружавшим его кадетам:

— Мне польский революционер ближе, чем русский сановник!

Вспоминались Домбровскому и совместные с Потебней прогулки по вечереющим улицам Петербурга. А потом — варшавские встречи. «Нет, — думалось Домбровскому, — на войну нельзя идти так, как шел на нее Андрей — с чувством обреченности. Наверняка погибнешь. А ведь Андрей предвидел свою гибель. Но он шел на смерть, потому что он хотел своей смертью искупить покорность тех, кто не посмел восстать против царской власти…»