Петр Иванович почесывал глубокие морщины над переносицей, при этом большой палец четко, фиксированно отстоял от остальных, отделенный толстой, мозолистой складкой от костыля, на который постоянно опирался.
— Прятаться в кусты, конечно, последнее дело, — стараясь, чтобы я как следует и до конца понял его, продолжал Петр Иванович. — Или отрекаться от друзей, забывать о долге перед тем, кто дорог. Вот у меня сейчас с товарищем такая штука вышла. Как бы это тебе получше объяснить? Служили мы с ним в одном взводе, два года воевали вместе, отступали, наступали. В этой обстановке люди прикипают друг к другу, ближе братьев становятся. Сама жизнь каждую минуту проверяет, кто чего стоит. А мы, надо сказать, с другом поклялись: чтобы с кем ни случилось, не бросать ни живым, ни мертвым. И вот однажды на подступах к небольшому польскому селу, то ли хутору меня тяжело ранило. В горячке боя товарищ сперва не заметил, а когда обнаружил, стал искать. Под ураганным огнем он ползал по полю, заглядывая в свежие воронки, окопы. Он нашел меня подле обгоревшей немецкой повозки на краю хутора и потащил на себе в сторону наших позиций. Оставил за бугорком, где обстрел был потише, и пополз за санитарами. Пока искал санитаров, немцы контратаковали батальон с фланга. Товарищ был контужен и попал в плен. Меня обнаружили наши, когда отходили. Эвакуировали в тыл. Потом госпиталь, орден за мужество и отвагу. Всеми почитаемый инвалид войны и прочее. А товарищ, благодаря которому я остался жив, прошел страшный фашистский плен, и я был бы последним мерзавцем, если бы забыл это. Не остановился же он тогда под минометным огнем, пока не нашел меня полуживого.
Петр Иванович замолчал. Желваки едва заметно перекатывались на щеке под кожей, не искажая лица. И ямочка на подбородке как бы венчала это спокойствие.
— Петр Иванович, вы и до войны были учителем?
— Нет, агрономом. Я ведь окончил сельхозинститут, куда мне теперь на одной ноге по полям прыгать. Вот и стал учителем, благо химия у нас была на первом месте. Но что-то мы заговорились, а чай-то остыл. Давай все с начала.
Он снова поставил кофейник на плитку.
— Чай должен обжигать. В Сибири, где я вырос, знали в этом толк. Мама, бывало, нальет в чашку из самовара, не прикоснешься, потом в блюдечко немного плеснет. Дует и, едва прикасаясь губами, пьет вприкуску.
— А почему домой не поехали в Сибирь?
— Я тут в госпитале лежал. А потом едва не женился в сорок шестом. Только все расстроилось. То ли она не решилась, то ли мне показалось, что не решается, и отступился. Молодая, красивая. В общем, не получилось.
А вы-то разве плохой, хотел было сказать я, но не сказал, чтобы Петр Иванович не подумал, будто утешаю его, ведь он такой, что сам кого хочешь утешит. Вместо этого я поведал об отце, который тоже собрался жениться и у которого, вероятней всего, дело сладится.
— Тебе уже что. Кончишь школу, поступишь в институт. А отцу еще жить и жить, не старый ведь он у тебя.
— Ну, ясно, все правильно. Я ничего не говорю.
Чай, который вторично налил Петр Иванович, был горяч и ароматен. Мы пили его не спеша и так же не спеша разговаривали обо всем, исполненные тихого нескрываемого удовлетворения в своем откровенном общении.
Накануне мы договорились с Люсей, что пойдем на выставку, где экспонировались и работы Славика, которые мы с ним отбирали. В интересах дела я даже организовал публику, пригласив пойти вместе с нами Катюшу и Валентина. Но в последнюю минуту выяснилось, что Люся пойти не сможет. Что-то задержало дома. К чему только был этот весь сыр-бор.
Уныло плелся я вслед за Катюшей и Валентином по залам картинной галереи, поглядывая на полотна. Собственно, работы студентов были собраны только в одном зале, а в остальных висели полотна известных художников, современных и прошлых. Были даже две-три небольшие вещицы Шишкина и Маковского и эскиз Репина к «Запорожцам».
Я подвел ребят к Славкиным работам. Здесь они выглядели даже лучше, чем дома, и уж во всяком случае не уступали работам его ровесников. Оживившись, я не без гордости рассказывал Вальке и Катюше про Славика, испытывая такое чувство, словно и сам приложил руку к этому делу.
— Он что, самоучка твой Славик? — спросил Валька.
— Конечно, где же ему было учиться? Стихийный талант.
— Для любителя вполне на уровне, — снисходительно согласился Валька.
— Что значит — для любителя? Просто хорошо, — обиделся я.
— И мне нравится, — согласилась Катюша. — Попробуй нарисуй так.
— Это не разговор, — возразил Валентин. — Мало ли чего я не умею. Он этим занимается.