— О чем ты думаешь? — спросила Люся.
— Если я расскажу, ты будешь смеяться.
— Не буду, честное слово не буду. Расскажи, — стала просить она.
Я, как мог, поделился с ней своими мыслями, и она действительно не смеялась, только ласково пожурила:
— Глупый ты, глупый, зачем омрачать то хорошее, что есть. Если произошло, значит так должно было быть.
— Ты фаталистка?
— Это что такое?
— Ну, веришь в судьбу значит.
— Все немного верят, только не говорят.
Люся, откинувшись на спинку дивана, смежив ресницы, тихо, словно сквозь сон, смотрела на меня. Уголки ее губ загадочно улыбались. Я не мог отвести глаз от нее, меня невыносимо волновало ее присутствие. Нечто подобное испытал осенью, когда Люся увела меня на Боюканские склоны, и я в первый раз поцеловал ее. Кажется, и Люся сегодня похожа на ту, какой была тогда, свободная, ласковая и зовущая. Правда, сейчас она немного сдержанней, спокойней, словно представляет мне право верховодить, главенствовать в наших отношениях.
Но чем явственней я осознавал это, тем все больше мной овладевала непонятная робость, почти оцепенение, сковывающее движения и речь, наполняющее душу неясной тревогой и волнением. Я испугался, что Люся сейчас услышит, как колотится мое сердце. Мне казалось, что я оглохну от его стука, если не справлюсь с ним немедленно.
Сейчас бы самое время сказать что-нибудь отвлеченно-шутливое кому-то из нас. Куда бы девалась скованность? Я ожидал этого от Люси, не ведая, что то же самое происходит с ней. Почему-то я свыкся с мыслью, что она дерзкая, решительная и ей все ни по чем. Однако цельность и порывистость в характере девушки вовсе не были бесшабашностью или легкомыслием. Только она знает, что стоило ей, гордой и ранимой, сегодняшний приход или то первое признание.
Когда, преодолевая робость, притронулся к ее руке, я почувствовал, как холодны, скованны ее пальцы. И вся она, настороженно притихшая, как никогда ранее, в своей незащищенности и любви.
До моего слуха, как из другой жизни, дошел звук тикающих часов. Но время не воспринималось. Была комната, и мы в ней, растворившиеся, как свет, как воздух, как дыхание. Одно, общее, прерывистое дыхание…
С наступлением первых весенних дней, раньше срока, о котором говорил Иван Емельянович, в школе началось строительство. То ли выделили средства, которые требовалось освоить, то ли оказалась под рукой техника, столь дефицитная в то время, только работа закипела. Глубокие, заплывающие жижей колеи, продавленные скатами грузовиков, пересекли школьный двор. Машины везли кирпич, песок, цемент, кое-что просыпалось на дорогу, перемешивалось под дождем, превращая двор в непролазную трясину. К дверям школы простелили доски, по которым можно было перебраться через чавкающую хлябь. Технички в школе сердито ворчали, не успевая убирать наносимую грязь.
Как было решено на заседании комитета, старшие классы выходили на воскресники. Копали котлован под фундамент, разгружали и загружали землей грузовики. Звонкие голоса и смех стояли над стройплощадкой, как брызги влаги в лучах мартовского солнца.
Я работал вместе со всеми, был оживлен вместе со всеми и перепачкан землей и глиной, как все. Но минутами чувствовал, как обособлен от всех своими мыслями, своей радостью. Среди шума и гама я то и дело оставался с ними наедине. Мне было светло и сладко думать о Люсе, эти мысли возникали неожиданно и молниеносно, как бы ниоткуда, и пропадали незаметно, чтобы вскоре появиться вновь. Вероятно, в эти минуты я мечтательно замирал с лопатой в руках. Спохватившись, продолжал копать, упорно вгрызаясь в тугой глинистый грунт, ощущая в себе звонкую молодую силу.
Работал, сознавая, что прощаюсь со школой, с ее делами и заботами. После Люсиного прихода в тот вечер, после всего, что было, окончательно решил устроиться на работу.
В отделе кадров небольшого завода «Металлист», ремонтировавшего сельхозтехнику, сказали, что могут меня взять либо подсобным рабочим в бригаду ремонтников, либо учеником фрезеровщика. Других заводов в городе не было, и я согласился, сказав начальнику отдела кадров, сухощавому человеку в военном кителе, что приду через пару дней оформляться.
Отцу ничего пока не говорил, да и в школе не распространялся. Сказал только Люсе.
Внешне в наших отношениях после того вечера ничего не переменилось. Виделись не часто. Ко мне Люся больше не приходила. Встречались где-нибудь на углу и гуляли по городу, как дети, взявшись за руки. В этой мучительной, цепкой соединенности мы находили радость и утешение. Люся была такой же, как и раньше, ласковой и доброй, но некая затаенная раздумчивая печаль все чаще посещала ее.