Он сидел молча, не проронив больше ни слова, и смотрел в пространство. Редеющие волосы пепельно рассыпались, и он устало, медленным движением ладони поправил их.
Во время всего разговора я стоял около стола в напряжении, не решаясь сесть. А теперь сел напротив отца на диван. И мне показалось в затянувшемся молчании, что мы не у себя дома, а где-то на полустанке, сулящем скорую разлуку. Среди разора и пустоты, оставшихся от всей минувшей жизни. Сидим и молчим, прежде чем проститься навсегда. Это впечатление транзитной станции усугублялось тем, что отец так и не снял плаща, вероятно, забыв о нем в поспешности прихода и последовавшего за тем трудного объяснения.
В последних числах марта город стремительно наполнился солнечным светом, теплом, переливчатой разноголосицей птиц. Они звенели, чирикали, каркали на деревьях, на проводах, на заборах. Было так тепло, что казалось вот-вот зазеленеет листва, хотя время для этого еще не приспело. В школах начались весенние каникулы. В пальто нараспашку, навстречу солнцу, ветру и птичьему звону вырвалась улыбающаяся ребятня. Но это уже были не мои каникулы, не мое беззаботное время. Я жил уже по другому календарю, по другим временным законам и правилам.
К заводу привыкал трудно. Порой до отчаяния. Трудно было просыпаться чуть свет и возвращаться в конце дня, чувствуя, как ноет каждая мышца спины и рук, не в силах разогнуть задубелые с непривычки пальцы. Держался на упрямстве и самолюбии, чтобы не сыграть отбой.
Но еще трудней приходилось от первоначального предубеждения ребят-ремонтников. Они были старше меня и не без основания считали, что я ничего не умею и потому не заслуживаю доверия. Они просто помыкали мной: посылали за инструментом или занять очередь в столовую — в общем держали на побегушках. Стиснув от обиды зубы, я терпел, впервые, может быть, поняв, что терпение в жизни штука немаловажная. Бригадир как бы наблюдал за всем этим со стороны, не вмешивался. Он вообще был молчалив, слов на ветер не бросал. Но однажды, когда в очередной раз Лешка-фиксатый, так звали одного из ремонтников, посылал меня в кладовую за чем-то, бригадир тряхнул головой и решительно одернул:
— Ладно гонять, сам можешь сходить, не великий барин, — и обернувшись ко мне добавил: — Делай свое дело.
Я шабрил направляющую. Он взял индикатор, стал проверять поверхность, одновременно указывая на мои ошибки. С этой минуты все переменилось в бригаде, меня признали своим и работать стало легче.
С Люсей виделись по средам и воскресеньям, когда у нее не было занятий. Она звонила, и мы уславливались о встрече. Но вдруг звонки прекратились. Я не видел ее, не слышал ее голоса почти неделю, и в моей жизни как бы образовалась пустота. Приходил с работы, ел, ложился спать, утром вставал и снова уходил на работу, но при этом совершенно не сознавал того, что делаю. У меня словно выбили почву из-под ног, лишили того главного, что наполняло смыслом мою жизнь, и всего, что было в этой жизни.
В четверг поздно вечером я простоял у дверей ее школы, пока последний человек не покинул помещения, и огромные окна не погрузились во тьму. В воскресенье ходил подле ее дома, надеясь хотя бы мельком увидеть. Терялся в догадках. Мысли приходили одна другой безотрадней, наполняя душу тревогой, терзая неизвестностью. Когда иссякло терпение, будь что будет, позвонил ей сам. В ожидании ответа, судорожно сжал телефонную трубку, соображая, что скажу, если откликнутся родители.
Никак не ожидал услышать детский голос, совсем забыл, что может ответить кто-нибудь из мальчишек. Вероятно, это был старший из них, Вовка. На мою просьбу позвать Люсю к телефону он, как мне показалось, хмыкнул в невоздержанном мальчишеском смешке, а потом с повышенной детской многозначительностью, выдающей его осведомленность в том, что происходит дома и о чем умеют до поры умалчивать взрослые, немного нараспев ответил:
— А Люси дома нет.
Я понимал, что ему никто не поручал так говорить, но отвечая так, может быть даже обманывая меня, он знал, что поступает, как хотели бы мама и папа, так, как им должно понравиться.
Как бы застыв в оцепенении, я тупо уставился на телефон, который, как безмолвный черный булыжник, лежал передо мной. Безмолвие было во всем, что окружало меня в эти минуты. Все было непреодолимо разобщено, как бы существовало само по себе: стол, стулья, стены. Все существовавшее ранее в единстве и согласии, как бы распалось в моем сознании, окаменело. Как же так, Люся, что же это происходит, вырвалось из моего горла. Хотя голос мой был хрипл и приглушен, но прозвучал гулко, как в пещере. И еще больше удивился, когда, зазвонив, ожил черный булыжник, снова превратившись в телефон. Я даже не поверил, подождал второго, а затем третьего пронзительного его призыва.