— Мы еще будем вместе, — едва сдерживая слезы, говорила Люся.
Она искренне верила в это и старалась утешить меня.
Я подпрыгнул, схватившись за металлическую трубку, из которых была сварена судейская вышка, подле которой мы стояли, и подтянулся, как на турнике. Это неуместное мальчишество мое — слабая попытка скрыть боль, наивная бравада ребенка.
— Ну, перестань, честное слово, что ты дурачишься.
Она отошла на край площадки. И хотя я ее отлично видел, меня охватил страх, что нам уже никогда не приблизиться друг к другу. Что это чистое гладкое пространство всегда будет нас разделять, увеличиваясь до бесконечности.
— Подойти сюда, подойди сейчас же сюда! — закричал я в отчаянии.
Она подошла и руки наши потянулись, протиснулись, переплелись сквозь металлическую конструкцию судейской вышки. Мы не сразу догадались уклониться в сторону. Вышка, единственный заметный предмет на голой плоскости кортов, который как бы привязал нас к себе в последнем нашем пристанище.
Я жил новой, непривычной для себя жизнью. Работал на заводе, поступил в вечернюю школу. К тому же избрали в заводской комитет комсомола. Свободного времени ни минуты. Я даже был рад этому: некогда думать о том, что стряслось у нас с Люсей. Хотя для душевного страдания и боли время находится всегда.
Во мне что-то как задубело, запеклось внутри, только глухо постанывало, давая знать о себе. Можно было не сомневаться: пройдет шок, минет время и боль вырвется наружу.
Так оно и случилось после того, как однажды встретил Славика. Разумеется, я мог встретить его случайно, город наш не так велик, но встретились мы не вдруг. Я не хотел признаваться самому себе, но идя с работы, нередко выбирал такой маршрут, чтобы пройти по Люсиной улице. Надеялся увидать ее хотя бы мельком, хотя бы издали. Но вместо Люси встретил Славика. Он затащил к себе.
Когда поднимались по скрипучей лестнице, я замирал от мысли, что Люся где-то совсем рядом, в двух шагах. В воздухе стоял керосиновый чад, смешанный с горьковатым запахом подгоревшего лука. Мать Славика возилась на кухне, она окликнула нас, но мы ее не видели и сразу прошли в комнату. Здесь было так же просторно, как и раньше. Новых картин и рисунков не появилось, наоборот их стало даже меньше. Посреди комнаты, ближе к окну, словно распластанная в горизонтальном полете огромная бабочка, плоско лежала чертежная доска. Оказывается, Славик уже делал дипломную работу в техникуме и ему было не до живописи.
— Когда защита? — поинтересовался я, чтобы хоть как-то начать разговор.
Чувствовалась некоторая натянутость в первые минуты нашего общения. Мысль о Люсе незримо присутствовала в его и моем сознании, но каждый из нас избегал упоминать ее имя.
— Защита на носу, а мне еще два листа чертить, — ответил он, указывая на доску, где белел плотный лист ватмана.
— Сделаешь, — уверенно сказал я. — Для тебя черчение раз плюнуть.
— Как сказать. Рисовать и чертить — разные вещи. И потом расчеты еще.
В голосе Славика появилась некоторая солидность и уверенность. Да и внешне он изменился. Я не мог понять чем. А потом заметил, что вместо шустрого хохолка на голове появился косой пробор. Голова как бы раздалась, немного скрадывая его озорную курносость.
— Между прочим, мы были с ребятами на выставке, ты хорошо смотрелся, — похвалил я работы Славика.
— Дело прошлое, — махнул он рукой безразлично. — Я теперь все по-другому стану делать. У меня почти все как с натуры было. Пейзаж, скажем, или сюжет какой, а нужно, чтобы в этом идея выражалась или мысль была заключена.
— Ну, и какая же у тебя идея?
— Это не важно, важно, чтобы она была.
— Как это не важно, какая идея? — возмутился я.
— Нет, я ведь говорю в принципе, — перебил Славик. — Я говорю, что в каждой картине, кроме того, что она что-то показывает, должна быть идея в изображении.
— Так разве у тебя этого не было?
— Вот именно, что не было.
Наш внезапно возникший мудреный разговор был прерван Славиной мамой. Она вошла, бросив на меня недружелюбный взгляд.
— Тебе, кажется, в техникум на консультацию, — строго напомнила она.