Теперь, когда прошли годы, мне кажется, никогда я не страдал так мучительно, не тосковал ни по кому так остро, как по Люсе в ту пору. И не было около близкого человека, который бы мог утешить, образумить меня, не знавшего ничего иного, кроме этого первого и, как мне казалось, последнего в моей жизни чувства.
В один из тех лихорадочных для меня вечеров пожаловала Вероника Григорьевна. Не знаю, послал ли ее отец или она пришла сама. С отцом после нашего объяснения, а еще вернее после того, как узнал, что он звонил Люсиным родителям, мы не разговаривали, да и не виделись в сущности. Вероника самостоятельно занималась разменом квартир и несколько раз приводила незнакомых людей смотреть наши комнаты.
Сегодня она пришла сама якобы для того, чтобы прибрать в доме.
— Ну, как вы тут? — непринужденно и доброжелательно, как всегда, поинтересовалась она. — Совсем не даете знать о себе.
— А это кому-то надо? — колко бросил я.
— Ну, что уж вы так? — не без огорчения проговорила Вероника Григорьевна. — Я знаю, что вы обижены на отца. Но мы-то с вами не ссорились.
— Я и с отцом не ссорился. Просто он поступил так ужасно…
— Что-то я ничего не понимаю. Он огорчен тем, что вы оставили школу, а вы его в чем-то обвиняете.
— Как он мог звонить Люсиным родителям. Неужели он не понимал, как жестоко поступает?
— Я об этом ничего не знаю, — удивленно выслушав мои решительные, горестные слова, проговорила женщина.
— Ну так знайте и ему скажите, как скверно он поступил, — непримиримо выпалил я.
Я был почти уверен, что отец прислал ее поговорить со мной, выяснить, как я настроен. Он знал, что Вероника Григорьевна умеет быть деликатной и устроит все лучшим образом.
Тем временем она принесла из кухни веник, тряпку и стала прибирать в доме. Она чувствовала себя полноправной хозяйкой здесь, и я не мешал ей делать все, что она хочет.
Вероника Григорьевна поменяла постельное белье, постелила чистую скатерть. В комнате стало светлей. Но на душе у меня светлей не стало. Мне не хотелось ни с кем выяснять отношения, оправдываться, обижаться, мне хотелось только думать о Люсе, как бы это ни было трудно.
— Вы сейчас в таком состоянии, но поверьте, все пройдет, все образуется, честное слово.
— Ничего не образуется.
— Что вы так мрачно? — не сдавалась Вероника. — Я верю, все наладится, вы помиритесь с отцом, поменяем квартиру, будем жить вместе.
— Да не об этом вовсе речь, — с досадой проговорил я, удивляясь, как это умная, тонкая Вероника Григорьевна не может понять.
А еще рассуждала о любви, когда давала Куприна читать. Может быть, она считала, я слишком молод, чтобы по-настоящему понять такое, не говоря о том, чтобы пережить самому. Или рассуждать на эту тему куда проще, чем понять того, кто это испытывает сейчас.
— Оказывается, у вас с Люсей все так серьезно. Кто бы мог подумать.
Я не знал, что она подразумевает под словом серьезно и не стал вдаваться в подробности.
— У нас с Люсей уже ничего нет и никогда, наверное, не будет, — упавшим голосом сказал я. — Мы всем мешаем, всем…
Красивые, живые глаза Вероники Григорьевны наполнились густым сосредоточенным светом. Среди людей, которых встречал в последние дни, ничьи глаза не были для меня столь примечательны. Мне даже показалось, что я могу ожидать от них чего-то большего, чем сочувствие. Но то, что я готов был принять за понимание, вполне возможно было просто неожиданным интересом женщины, которую позабавили нешуточные переживания юноши, уместные разве что в шекспировских трагедиях.
— Это прекрасно — то, что вы испытали. Но так отчаиваться, считать, что все кончено… Не стоит. Подумайте, у вас вся жизнь впереди. Еще все будет — и встречи, и любовь.
Утешительные слова, предрекавшие радужные горизонты, звучали в устах Вероники Григорьевны банально и неубедительно, по крайней мере для меня. Мне не нужны были ни встречи, ни любовь в будущем. Я тосковал по Люсе сегодня и нуждался в ней сегодня. Только в ней и только сегодня. Как можно было этого не понимать!
Ежегодно второго мая у нас в городе проводилась спортивная эстафета. Маршрут пролегал прямо по улицам. На перекрестках, где сменялись этапы, было особенно оживленно, стояли столики судей, над которыми разноцветно полоскались флаги спортивных обществ. Вдоль всего маршрута толпились люди, махали руками, подбадривали бегунов.
Накануне здесь проходила первомайская демонстрация. В ушах еще стояла разноголосица людей и оркестров. Все мы с детства так или иначе приобщены к яркой торжественности наших праздников. Сколько раз я ходил с отцом на военные парады… Сколько раз с цветами шел в звонкоголосой школьной колонне…