Кто-то окликнул Люсю из соседней комнаты, она встала и направилась туда. Я едва успел отпрянуть от окна к забору. Если бы она глянула в мою сторону, она бы непременно увидела меня. Что делалось в соседней комнате, я не знал, потому что окно было зашторено. Но, пока она там находилась, я снова подобрался к окну Люсиной комнаты и, обнаружив, что форточка приоткрыта, быстро нацарапал на клочке бумаги, оказавшемся у меня в кармане, единственное слово «помню» и просунул в форточку. Бумажка упала на пол, и в это время вернулась Люся. В смятении, словно совершил нечто преступное, словно вор, которого вот-вот схватят за руку, я ринулся прочь.
Однако в следующие дни повторялось то же. Ноги сами собой приводили меня на знакомую улицу. Я бродил вокруг Люсиного дома, а потом, улучив момент, подходил к окну, бросал записку с одним-единственным словом «помню». Это не было озорством, не было игрой в таинственность. Я никого не думал поражать или заинтриговывать. Да и вообще, если бы меня спросили, для чего я это делаю, я бы не смог ответить, потому что и в самом деле не преследовал никакой видимой цели. Просто бросив однажды записку, я поддался искушению повторять это вновь и вновь, как некую форму нашего незримого общения. Я не сомневался, что она знает, кому принадлежат записки, и в самообольщении предполагал, что она с радостью произносит мое неизменное «помню», которое, словно эхо, возвращается ко мне, как бы замыкая круг нашей тайной связи.
Сколько продолжались мои ежевечерние блуждания вокруг Люсиного дома, трудно сказать, как трудно вспомнить поступки, имеющие подсознательную природу. Но однажды, глянув в окно, я увидел, как она плачет и в ожесточении рвет на мелкие кусочки мое очередное послание. Я словно очнулся, освободившись враз от дурмана, владевшего мной все эти дни. Меня охватила отчаянная жалость к ней и страх безвозвратно убить то, что еще оставалось в наших душах. Наступало тревожное осознание вины во всем, что мог причинить ей своими выходками. Я еще не сознавал в полной мере, чем это обернется.
В конце мая получил отпуск на заводе, для сдачи экзаменов. Готовился дома и в читальном зале при библиотеке имени Крупской. Учебников в ту пору не хватало, и мы то брали друг у друга на время, то шли заниматься в библиотеку. Напротив за соседним столом увидел Катюшу. Поглощенная чтением, она не замечала меня. Едва уловимый шорох страниц стойко царил в зале.
Я обрадовался Катюше, как радовался всем, кто так или иначе связывал меня с Люсей.
Когда Катюша наконец оторвалась от чтения и, щуря глаза, посмотрела на меня, я не встретил свойственной ей приветливости. Наоборот, во взгляде ее сквозило откровенное недружелюбие. Я удивился, гадая, что могло стрястись. А Катюша отвернулась, едва удостоив меня кивка головы, и снова принялась за чтение.
Выходя из библиотеки, то ли случайно, то ли вполне сознательно мы оказались рядом. Вероятно, я не мог уйти, не узнав причины Катиной отчужденности. А в ее добром открытом характере не было места для собирания впрок и утаивания внезапно возникших обид.
Глянув на меня, как только мы оказались на улице, она проговорила не без сарказма:
— Ну что, добился своего?
Ее слова удивили непривычной интонацией и загадочным смыслом. Кольнули недобрым предчувствием.
— Ты это о чем?
— Будто не знаешь. В больницу Люську забрали. Все твои записочки… Я ведь тебе говорила, ее надо понимать. А ты что делал? Ты о себе думал. Люблю… Помню… Она, может, как никто, умеет и любить, и помнить, и переживать все. Пощадить ее надо было, а ты…
Я стоял, потрясенный тем, что узнал только что, не пытаясь ни оправдываться, ни возражать.
— Что с ней? — только и мог спросить я невнятно. Катюша посмотрела на мои побелевшие губы, прислушалась к упавшему голосу и всполошилась.
— Ну, вы даете, с вами не соскучишься. Заварили кашу, а теперь глаза закатываете.
Ее несколько ироничный тон чуть ослабил напряженность, но волнение не прошло.
— Что с ней?
— Оказалось, у Люси больное сердце. Она тебе об этом не говорила, и никому не говорила. А теперь, когда вы поссорились…
— Мы не ссорились.
— Не важно, когда вы расстались, она ужасно переживала.
Мы вышли из библиотеки, людской поток как бы омывал нас, неторопливо идущих и беседующих о своем.
— В какой она больнице?
— Ты что, собрался идти туда? — всполошилась Катюша. — Ни в коем случае. Не смей этого делать. Хватит того, что ты уже натворил. Слышишь, не смей.
Почему она приказывает мне? — раздраженно мелькнула мысль. И тут же я смирился, успокоился, подчиняясь здравому рассудку, мучительному чувству вины и долга.