— Ничего, — утешал Борис, — нужно еще немного потерпеть. Вон их сколько гонят, всю зиму обмороженных возили. Говорят, из-под Москвы. А сегодня из-под Харькова привезли.
— Значит, ты думаешь уже скоро, да? — с надеждой заглядывая Борису в глаза, спрашивал я.
— Скоро, — уверенно отвечал Борис.
Я был убежден, что он что-то знает, раз так ответственно говорит, и верил ему, как никому другому. После встреч с ним я летел домой, как на крыльях. Жизнь обретала смысл. Я замечал вещи, которых в последнее время не замечал: набухающие почки на голых деревьях, воробьев, копошащихся в холодных лужицах. Дома, захлебываясь от волнения, рассказывал обо всем, что услышал от Бориса. И по моим словам получалось, что не сегодня — завтра должны прийти наши.
Иногда Борис просил меня кое-что передать сестре или Тане Смирницкой. Просьбы были не слишком замысловаты, ну вроде того, что они должны куда-то прийти или что-то принести.
Теперь я точно знал, что они связаны каким-то общим делом, но каким именно, не догадывался. Мама, конечно, тоже все видела, переживала за ребят.
Однажды Борис сказал мне, что слышал от Ильи, будто я ходил смотреть, как хоронят немцев, и даже вел счет. Поскольку у меня в этом деле есть определенный опыт, не мог бы я ходить на станцию считать, сколько каждый день прибывает санитарных поездов, а потом сообщать ему. Хотя Борис сказал это как бы между прочим, у меня взволнованно забилось сердце. Я не сомневался, что это поручение, а не праздный разговор, но для верности спросил:
— Ты мне это поручаешь, Борис?
— Считай так, если хочешь, — улыбнулся он. — Но ты ведь и сам этим занимался.
— Конечно, и сам, — согласился я, поняв его осторожность.
Никакой новой работы своим поручением Борис мне не прибавил. Я и без того почти ежедневно болтался по городу, бывал и в районе вокзала. Бродил по городу с тайной надеждой подработать и помочь семье.
В городе внимание привлекали мальчишки — чистильщики обуви. Я видел их и около зольдатенхауза, и на Советской около кинотеатра, и в скверике у моста, ведущего на вокзал, — в общем, во всех местах, где собирались немцы, потому что кому из местных жителей могло взбрести в голову заниматься своими башмаками.
Ребята сидели по двое, по трое прямо на тротуаре, поставив перед собой ящички, барабаня по ним щетками и приговаривая одну и ту же заученную фразу. Иногда проходящие мимо немцы ставили на ящик ногу, и тогда мальчишки принимались за работу.
Глядя на них, я подумал, как бы самому заняться этим делом. Не знал только, где достать щетки и ваксу. Под ящик приспособил найденную в сарае у Василисы Адамовны коробку-фонарь для рождественского колядования. Прибил сверху дощечку в форме подметки, чтобы ставить ботинок. Приладил поясок таскать ящик на плече. Когда Борис предложил мне считать санитарные поезда, я решил, что заделаться чистильщиком самое время и появляться, как другие пацаны, где мне заблагорассудится, не вызывая подозрений. Борис одобрил идею, сказал, что кроме всего прочего можно будет и подзаработать кое-что. Помог достать пару отличных щеток, черный и коричневый крем. Правда, коричневый крем мне не понадобился: немцы носили только черные сапоги и ботинки, но, как у настоящего чистильщика, у меня в ящике было все необходимое, даже бархатка, которую отрезал от портьеры в скупочном магазине Колчинского.
На бульваре Гоголя ветви каштанов набухли смолистыми, словно жирные запятые, почками. По бульвару прогуливались выздоравливающие солдаты из близлежащих госпиталей.
Попробую, что ли, здесь, решил я и уселся на перекрестке, поставив перед собой ящик. Сперва сидел молча, потом легонько пристукнул щетками по ящику и негромко пригласил: «Битте хэр штивель путцен». Никто не обратил на меня внимания, или не слышал, так тихо и неуверенно я сказал. Попробовал громче и осекся, поймав злой, раздраженный взгляд тощего немца на костылях. У солдата не было одной ноги, и мое предложение почистить сапоги разозлило его. Но через минуту против своего лица увидел поставленный на ящик сапог с расширяющимся кверху голенищем. Пытался подражать мальчишкам, работающим сразу двумя щетками, одной-другой, одной-другой, но сбился с ритма, замельтешил и смутился. Немец нетерпеливо посвистывал. Стараясь поскорей окончить работу, я так обильно намазал сапоги гуталином, что никак не мог навести глянец. Вывозился весь.
Только не надо суетиться, соображал я. Дело пошло лучше. Я почистил еще несколько пар сапог. Некоторые немцы совсем ничего не заплатили. Теперь я понимал, почему ребята предпочитали работать у вокзала среди приезжих, а не здесь, где прогуливаются озлобленные после ранения, безденежные солдаты.