— Зачем рассказывать?
— Мне надо знать, — говорит он настойчиво.
Я замечаю, как голос у него ослабевает. Потом совсем срывается.
— Понимаешь, у меня здесь осталась семья, — тихо выговаривает он.
— Где здесь?
— Ну в городе. Не успели выехать.
— Из города почти никто не успел выехать, — говорю я.
— Я о них ничего не знаю, что потом было, где они теперь… Может, и их здесь… — Он нервно, в нетерпении морщит лоб и покусывает губы.
— Обо всем не расскажешь, — говорю я, — нагрянули в Каменку каратели, те самые, что за три дня до этого расстреливали нас в Петровичах и в других селах. Приказали всем восточникам явиться для регистрации.
— Вас восточниками называли? — глухим голосом уточняет военный.
— Да, и восточниками, и Советами — по-разному. Так вот, приказали, чтобы пришли с вещами для отправки на родину. Ну и собралось человек пятьсот или больше, полный двор набился. А немцы поставили во дворе столы и начали комедию разыгрывать. Чиновники регистрировали всех пришедших, куда кому ехать. Распоряжался сам гауптман, командир карателей, молодой, холеный. Даже полицаев местных не допускали. Полицаи только в оцеплении стояли да мотались по местечку, приводили тех, кто сам не пришел. Но в основном люди все сами шли.
— Ну, как же так сами шли? — вырывается у Гурьянова. — Неужели верили, что немцы домой отправят?
Я замолчал и тоже задумался над тем, над чем ломал голову потом много раз, но так и не смог найти ответа, не смог понять, почему до самой последней минуты люди верят во что-то, хотя ясно, что надеяться не на что.
— Да, верили, — твердо повторяю я, — выстроились в очередь к столам. И чиновники записывали всех в длинные списки. Целый день это продолжалось. Люди истомились, продрогли, потому что прохладно уже было, конец октября. Дети плакали, а матери успокаивали их. Там только и были женщины да дети, ни одного мужчины. Потом уже смеркаться стало. Построили всех в колонну и погнали через базарную площадь вниз по улице. Женщины вели детей, тащили чемоданы, узлы. А вокруг эссесовцы. Конвой небольшой, на всю колонну около двадцати человек. Когда проходили мимо переулка, что вел к вокзалу, заминка получилась: люди думали, что направляются на станцию, норовили свернуть в переулок, а конвоиры гнали дальше, никуда не сворачивая.
Женщины заволновались, заголосили, почуяв неладное. Начали бросать прямо на дороге узлы, чемоданы. А фашисты толкали прикладами: «шнель, шнель».
Я замолчал, как бы вновь увидел эту дорогу, по которой их гнали. Колонна уже прошла, а в грязи по обеим сторонам узлы, чемоданы, все, что осталось от людей, растаявших в промозглых октябрьских сумерках. И никто к ним не прикасался, к этим вещам.
Щелкнув зажигалкой, Гурьянов за столом закуривает в ожидании, когда я продолжу рассказ.
Мне остается досказать совсем немного, и я мысленно перебираю это в памяти, чтобы ничего от себя, а только то, что было.
— Привели, значит, на Мохову яму. Через ручей прямо по воде гнали. А вода уже ледяная, известно, какая в октябре. На этой стороне в кустах приказали раздеваться. Женщины рвали на себе платья. Документы, деньги, если у кого были, тоже разрывали на мелкие кусочки. И кричали так, что, кажется, за десять километров слышно было. И дети кричали, плакали: не понимали, зачем их раздевают на холоде. А к яме подходили уже присмирев, отголосив, тихо.
Потом, на следующий день, мы с Марианом и с другими ребятами приходили сюда. Лес был пустой и голый, листья все опали, а вместо листьев на кустах висели обрывки бумаги, драные сорочки, косынки.
Саму могилу немцы сравняли с землей. Но почва по краям осела и четко определились контуры ямы. Она была невелика. Настолько невелика, что невозможно было представить, как в ней могло поместиться столько народу. Едва-едва присыпанная землей, могила оказалась перечеркнутой несколькими трещинами, идущими от краев к центру. И здесь, в центре, где в одной точке сходились эти трещины, алым пузырящимся бугром застыла кровь.
Военный, сидящий за столом, сгорбился, почти склонился головой на стол. Потом, когда я кончил, он распрямился, и мне показалось, что он хочет что-то сказать, но то ли не решается, то ли не может.
Капитан ходит по комнате, половицы скрипят под его ногами. Останавливается у окна и смотрит в ночь, где в темноте ревут на дороге машины.
— Видишь, война еще не кончилась, а ты столько всякого повидал, — говорит он, неожиданно повернувшись ко мне. — А классов сколько кончил?
— Три класса, — говорю я, не понимая, почему капитан об этом спрашивает.