— Значит, должен быть уже в шестом, судя по возрасту. Нет, ты погоди, — видя, что я собираюсь возразить, останавливает капитан. — Ты тут ни при чем: война. Но пойми, для тебя она кончилась. Тебе надо учиться.
— Мало ли что надо, я успею. Вот кончится война для всех, тогда наверстаю. Не хотите меня взять к себе, я к другим попрошусь.
— Вот чудак ты, — сокрушается комбат, — я хочу, чтобы ты понял. Я ведь с тобой, как со взрослым человеком, а ты все эти штучки… Довольно, баста, ты должен учиться. Ни одного года не смеешь больше пропускать. И в батальон я тебя не возьму, так и знай, не возьму. Я учитель, понял, учитель, и знаю, каково тебе сейчас садиться за парту после такого перерыва, а потом будет еще тяжелее.
Я пытаюсь понять, что говорит капитан, но не могу: от обиды и огорчения все его доводы вылетают у меня из головы. Я усваиваю только одно: не хочет брать к себе в батальон.
— Вы говорите: учиться, а с кем мне жить, с кем? — жестко, почти со злостью бросаю я комбату. — У меня ведь никого не осталось.
— М-да, — многозначительно мычит капитан, — это, конечно, серьезно. Хотя, постой, — после паузы продолжает он, — для таких, как ты, мальчишек, вот именно для таких, как ты, открылись суворовские училища. Военным будешь, офицером, тогда хоть ко мне в батальон иди, хоть куда хочешь.
Офицер, сидящий за столом, по-прежнему озабочен. Непрерывно курит и думает о чем-то своем.
— Вы все же простите, — внезапно говорит он, неизвестно, к кому обращаясь, — но я вынужден еще раз вернуться в прошлое. Вот на, посмотри, — он достает из кармана фотографию, протягивает мне. — Не видал их нигде, не знаешь?
На фотографии женщина с толстой косой, уложенной в венок на голове. Рядом, по левую руку от нее, мальчик лет шести и девочка поменьше. Колеблющийся свет лампы косо падает на глянцевую поверхность фотографии, отражается от нее. Я подношу фото поближе к огню. Военный не сводит с меня глаз, нервничает, боится услышать самое страшное.
— Не знаешь, не встречал? — спрашивает он, и голос у него дрожит.
— Нет, — говорю я. Хотя лицо женщины мне кажется знакомым. Оно похоже на многие другие лица, которые я видел. Типичное лицо русской женщины, открытое и озабоченное, и немного напряженное перед объективом. А у мальчика светлая челка и выступающая, как у отца, нижняя челюсть.
Я возвращаю фотографию военному, и мне кажется он облегченно вздыхает, хоть толком ничего не узнал о судьбе семьи.
— Знаете, майор, — впервые комбат называет военного по званию, — а ведь каждый считал в душе, что пронесет. Так уж, верно, устроены люди: воюют, страдают, скитаются, а в пору коротких передышек настолько прирастают к покою и миру, что глохнут от тишины. Знают, что опасность близка, говорят об этом, а про себя думают, когда-нибудь, только не сейчас.
— Это верно, даже мы на границе так были настроены, — горячо соглашается майор. — В субботу ночью вернулся с погранзаставы, устал, как черт. А Тоня говорит, что должна сообщить мне что-то важное. Завтра, говорю, скажешь, спать хочу. У меня и в мыслях не было, что завтра может оказаться поздно. Только и успел сказать, чтобы шли в подвал. А ведь за три часа до этого с границы вернулся, где было более чем тревожно. До меня доходит, что майор пограничник, что служил где-то здесь до войны и, возможно, знает моего отца.
— Знаю ли я твоего отца? — недоумевает майор. — А он разве военный?
— Да, — отвечает за меня комбат, — где-то в вашей системе служил.
— Леонов фамилия, — подсказываю я.
— Леонов, — задумывается майор, — вроде бы слышал такую фамилию. Да, мне кажется, какой-то Леонов сейчас в Кобрине, в комендатуре встречал.
Я чувствую, как у меня вспыхивают от возбуждения щеки. Я очень взволнован. И это замечают мои собеседники.
— А ты поезжай в Кобрин, здесь рядом, — говорит майор, — все и узнаешь.
— Да, конечно, я поеду, я непременно поеду, — почти дрожа от нетерпения, соглашаюсь я.
— Ты не волнуйся, — успокаивает Гурьянов. — Сейчас ляжешь спать, а утром поедешь. Иди в соседнюю комнату и ложись на мою койку. Мы тут с майором еще потолкуем.
— Я не хочу спать, — говорю я.
— Как это не хочешь, — хмурится комбат, — а ну отправляйся. Уже светать скоро начнет.
Он прикручивает фитиль в лампе, вглядывается в приоткрытое окно.
Небо сереет на горизонте. По листочкам деревьев пробегает зябкая предутренняя дрожь. Она словно передается мне, такое сильное волнение я испытываю. Шутка ли сказать, где-то совсем рядом, может быть, мой отец. Это кажется неправдоподобным. Майор мог и ошибиться. Стараясь взять себя в руки, я выдвигаю всякие возражения, но от этого еще больше волнуюсь.