Вокруг — и справа, и слева от дороги до кромки леса — неубранные поля ржи и ячменя. Клонящиеся от тяжести колосья уже не желтые, как обычно, а оранжево-коричневые до пресыщения, насытившиеся солнцем и влагой. Здесь шли бои, и только теперь люди начинают убирать хлеб. Во многих местах он раздавлен гусеницами танков, шедших напрямик через поля, перечеркнут зигзагами окопов, разрыт позициями артиллерийских батарей. За три года это второй огненный вал, пробушевавший над здешними полями, и оба раза в пору созревания хлебов.
К полудню становится совсем душно. Собираются тучи, кажется, вот-вот пойдет дождь. Но дождя нет, и духота не рассеивается.
В полукилометре от перекрестка, где дорога выходит на шоссе Москва — Варшава, у обочины армейский грузовик.
Подняв капот, взобравшись на массивный буфер, водитель ковыряется в моторе, Я останавливаюсь в двух шагах от него, кладу на землю свои пожитки.
— Слушай, Синеок, попробуй на стартер нажать, — не отрываясь от мотора, обращается к кому-то водитель.
Никто не откликается на его слова. Да и не видно никого. Может, это он меня просит. Но ведь он, вроде, и не заметил, как я подошел.
— Ты что, не слышишь, Синеок? — снова повторяет водитель. — Сколько можно валяться, на стартер нажми.
Из-под машины вылезает, одергивая гимнастерку, статный белокурый солдат.
— Я уже жал, дал бы мотору остыть.
— Лезь в кабину.
— Мотор перегрелся, — настаивает на своем белокурый.
— Я лучше тебя разбираюсь в моторе, — сердится водитель. — Скажи, что хочешь еще поваляться.
— Странный ты человек, Петро, — забираясь в кабину, говорит блондин, — жалко тебе, что я немного в тенечке полежал.
— Ладно, жми понемногу.
Мотор натужно, рывками взывает, но не заводится.
— Погоди чуток, — командует водитель, что-то регулируя, — а ну давай еще немного.
Так повторяется несколько раз.
Вытирая ветошью руки, водитель спрыгивает с буфера на землю.
— Перекурим, Синеок, — вздыхая, говорит он.
— Это другое дело, — соглашается Синеок, — может, аккумулятор сел?
— Аккумулятор новый, разве не знаешь, когда машины получили, месяца не прошло.
Интересно, его так и зовут, думаю я про блондина, или кличка такая. Никогда не слыхал. А может, фамилия — красиво.
— А, тут еще один приятель появился, — наконец замечает меня водитель. — Ты откуда взялся?
— Я уже давно здесь.
— Далеко путь держишь?
— В Кобрин.
— Пешком по такой жаре, — удивляется белокурый, — я тебе не завидую.
— Что делать? — говорю я.
— И кожух зачем-то тащишь в жару?
— Вы меня до Кобрина возьмете? — не вдаваясь в подробности, спрашиваю я.
— Сами доехать не можем, — насмешливо говорит водитель.
— Когда почините, — говорю я.
— Когда починим, другое дело.
— А ты, я смотрю, самостоятельный парень, — говорит Синеок.
У него действительно синие, как небо, глаза.
Он чем-то напоминает Столярова из кинофильма «Цирк». Интересно, появились ли новые фильмы во время войны. Оторванные оккупацией от нашей жизни, мы столького не знаем. Сперва удивили погоны, потом про суворовские училища узнал. И сейчас мне охота расспрашивать солдат обо всем. Но вместо этого я почему-то спрашиваю у Синеока про его фамилию.
— А что, — удивляется он, — такая фамилия.
— Красивая, — говорю я, — мне нравится, никогда не встречал.
— Не жалуюсь, — улыбается Синеок.
— А чего жаловаться, — поддерживает разговор водитель, — у нас в селе одного старика Гниломедов фамилия, так он жалуется, потому что все узнают, какими скупыми были его предки. Они занимались пчеловодством и никого никогда не угостили, дескать, пусть лучше сгниет, чем людей попотчуем.
— Вот так фамилия, — смеюсь я.
— Всякое бывает, — возражает Синеок, — только фамилия тут ни при чем. Человек разве виноват, что ему такая фамилия досталась. Твоя как, к примеру, фамилия? — неожиданно спрашивает меня Синеок.
— Настоящая?
— А какая еще, разве у тебя есть и ненастоящая, — удивляется он.
— Есть ненастоящая. Я, когда к Ядвиге попал, сказал, что моя фамилия Калинчук. Так с этой фамилией я и жил, только потом Ядвиге признался.
— Для чего это нужно было?
— Ну как же, — удивляюсь я, что меня не понимают, — разве я мог сказать, что маму расстреляли и что я убежал. Когда бродил после этого по лесам да по деревням, придумал, будто мама умерла, и фамилию другую придумал.