Мужчина внимательно слушает меня, не перебивая. Потом сочувственно говорит:
— Да, конечно, пограничник подвел тебя. Но ведь он хотел как лучше, хотел помочь. Верно?
— Верно, — соглашаюсь я и замечаю, что мужчина как бы старается, чтобы каждая его мысль была не навязана, а разделена.
— Думаю, отчаиваться рано, — говорит он, обнимая меня за плечо огромной, как лопата, ладонью, — тут такая неразбериха, а ты хочешь сразу отца найти.
Не снимая ладони с моего плеча, он увлекает меня за собой. Куда, зачем, — неведомо. Подхватив кожушок, иду, едва поспевая, за ним. По дороге почти не разговариваем, да и разговаривать-то некогда. Через квартал-полтора, не более, на соседней улице входим в один из дворов.
ПАРТИЗАНСКАЯ БРИГАДА
Двор просторный, как у Василисы Адамовны на Московской, но не такой пустой. Справа — двухэтажный кирпичный дом, прямо — обширный навес, что-то вроде летней кухни. Полно народа.
Люди сидят за длинными, наскоро сколоченными столами, поставленными буквой «П».
Большая полногрудая женщина с лоснящимся от жары лицом и жирными черными волосами, выбивающимися из-под косынки, хлопочет у печки. Помешивая половником в закопченном котле, она наливает борщ в алюминиевые миски и передает их на стол.
— Подождешь меня здесь минутку, — говорит железнодорожник и скрывается в доме.
Я жмусь у забора, еще не зная, куда попал и что это за люди. Прислушиваюсь к их разговорам и постепенно начинаю понимать, что это бывшие партизаны, вышедшие из лесов после соединения с Красной Армией.
Они ведут себя непринужденно. Озорно балагурят, порой чересчур озорно, но меня это совсем не смущает, наслышался за войну всякого. Женщины, при которых все это говорится, только похохатывают, либо так же непринужденно отшучиваются.
Полная повариха, скосив в мою сторону маленькие глазки, урезонивает острословов…
— Мальчика бы постеснялись, говоруны.
На меня обращают внимание сидящие за столом. И от этого внимания мне становится не по себе.
Я отхожу подальше, чтобы не мешать им, но сидящий с краю курносый парень в немецком френче подзывает меня.
— Чего сторонишься, присаживайся. Комиссар, может, задержится еще.
— Какой комиссар? — не понимаю я.
— Тот, что привел тебя. А ты не знал, с кем идешь?
— Не знал.
— Вот те на, — недоумевает парень. — Ожидаешь человека и не знаешь, кто он. — Кажется, это обижает его, но он не вдается в подробности. — Есть будешь?
— Комиссар сказал, что через минуту вернется, — говорю я.
— Успеешь, — говорит парень и обращается к поварихе: — Феня, пацану насыпь мисочку.
Отобедав, люди начинают расходиться. Остается только повариха и я, примостившийся у краешка стола. Мне становится одиноко и грустно. Повариха проходит, собирая миски вдоль стола. Я чувствую, как она касается меня теплым податливым животом.
— На вот, съешь, — она достает из кармана фартука большое яблоко, вытирает его о платье и протягивает мне.
Я знаю, эти яблоки называются «цыганка», они сверху темно-красные, почти бордовые и, когда раскусишь, мякоть под кожурой тоже окрашивается в красный цвет.
— Я помогу вам миски собирать, — предлагаю я, испытывая необходимость чем-то отблагодарить женщину за внимание.
— Ладно, сиди уж, — машет рукой она, — и так заморенный.
Я пытаюсь что-то возразить.
— Небось мамки-то нет, — не обращая внимания на мои слова, продолжает повариха.
— Нет.
— Я это сразу вижу. И потом комиссар, если ведет кого, непременно сирота. Своих нет, фашисты побили, так о других заботится.
— Куда же вы их девали?
— Кто оставался у нас, кого на Большую землю переправляли. А что он сейчас с тобой делать будет, ведь расформировывают нас.
— Я не затем, — успокаиваю ее. — Я отца ищу.
А на душе тревожно. Неужели комиссар забыл про меня.
Женщина словно угадывает мое состояние и вновь подходит ко мне. От нее горьковато пахнет луком и потным горячим телом.
— Ты насчет комиссара не сомневайся, не забыл про тебя. Дела, может, какие неотложные. Он у нас не такой, чтобы забывать.
— Я понимаю, — говорю сдавленным голосом.
— Понимаешь, а приуныл. Небось и не такое случалось.
— Случалось, — соглашаюсь я.
А сам думаю, что мне не страшно, нет, а просто обидно, что не идет комиссар и что все так бестолково получается. К тому же дает знать томительное приближение вечера, которое на незнакомом месте всегда исполнено для меня непонятной печали.