— А Саша-то обрадуется, — говорит он как бы сам себе.
Чинилин вынимает изо рта трубку, весь озаряется светом.
— Вот и я об этом думаю. Помнишь, когда отходили, как он убивался. Все не мог простить себе, что еще и родителей привез перед самой войной. А потом уже в Москве в сорок втором, когда пришло сообщение, что вся семья расстреляна, думал, помешается человек, так страдал.
— Это вы об отце? — вырывается у меня.
— Об отце, — подтверждает майор, — о ком же еще? Ты ему как снег на голову свалишься, ведь не ожидает уже.
— Значит, папа жив, — почти замирая от счастья и боясь в это поверить, спрашиваю я. И слезы невольно текут из глаз. — Вы его видели?! Давно?!
— Почти два года назад, — говорит Чинилин.
Вот чудаки, разве это давно; в моем представлении все, кто его видел после июня сорок первого, видели недавно. Мне кажется, что если он не погиб в первые дни, с которыми были связаны слухи о его гибели, доходившие до нас, значит непременно жив сейчас.
Майор и Чинилин более осторожны в своих суждениях. Все-таки два года войны, мало ли что могло произойти за это время. Последний раз они видели отца в Москве перед тем, как их забросили сюда. Он собирался на фронт. Где сейчас, не знают. Мне надо ехать в Москву, таково их мнение. Возможно, отец там, а если нет, то в Главном управлении узнаю. Хотя еще до Москвы об этом мне сообщит полковник Каганов, их довоенный начальник. Он сейчас в Минске. По дороге в Москву Минска так или иначе не миновать.
Они еще долго и противоречиво толкуют, как меня лучше отправить, чтобы я благополучно доехал, но мне уже удивительно спокойно. Рядом близкие люди, которые позаботятся обо мне. На меня даже нападает некая расслабляющая благость.
— Эх, опекуны, — спохватывается комиссар, — ему бы отдохнуть пора, совсем носом клюет.
— Разумное замечание, — соглашается Чинилин. — Пусть ложится на мою кровать и спит.
— Да вы что! — всплескивает руками Феня. — В таком виде. Искупать его надо прежде.
— Правильно, Фенечка, — одобряет комиссар. — Давай действуй.
— Не надо, — возражаю я, — завтра все равно в дорогу.
— А это мы посмотрим, завтра или послезавтра, — лукаво говорит майор.
— Как так? — недоумеваю я.
— А вот так, — продолжает майор, — я думаю, что тебе надо день-другой у нас отдохнуть, подкормиться.
— А ты, пожалуй, прав, Николай Николаевич, — поддерживает майора Чинилин, — пусть поживет у нас. — И, повернувшись ко мне, растолковывает: — Обтрепанный, измученный, ты что в таком виде к отцу хочешь явиться?!
И снова все приходит в движение. Феня отправляется растапливать печь, чтобы разогреть воды. Чинилин извлекает из-под койки вещмешок и, порывшись в нем, достает нижнюю сорочку с веревочками вместо пуговиц.
— Немного великовата будет, но ничего, сойдет, — улыбаясь, говорит он.
Во дворе под навесом тетя Феня устанавливает огромную лохань и, натянув от стены сарая к плите веревку, завешивает мешками угол, чтобы не поддувало, когда буду купаться.
Над лоханью клубится пар, сквозь седые и влажные клочья которого, как сквозь матовое стекло, пробивается свет большого керосинового фонаря.
— Раздевайся, — как ни в чем не бывало приказывает повариха, приведя меня за импровизированную ширму из мешков.
Я медлю, и она грубовато поторапливает.
— Ну чего стоишь, никто тебя не сглазит, тут не такие, как ты, телеса показывали. Считай, в этой лохани цельный отряд коросту свою отмывал.
Повернувшись к женщине спиной, я залажу в лохань.
— Не горячо? — осведомляется она.
— Терпимо.
— То-то, а то могу холодной подбавить.
Постепенно свыкнувшись, я уже безо всякого стыда отношусь к происходящему и даже испытываю удовольствие, что большие, проворные руки женщины ходят у меня меж лопаток, перекатываются по костлявому позвоночнику. Мочалка из рогожи не слишком ласкова, но зато отлично соскабливает въевшиеся в поры пыль и пот минувших дней.
— Вишь, какой чумазый, — приговаривает женщина, продолжая ловко орудовать мочалкой, — а еще хорохорился, отказывался.
Разомлев после бани, я лежу на койке, заботливо укрытый одеялом. Мне так хорошо и спокойно, как давно не было. Все разошлись, за исключением майора и Чинилина. Они сидят у стола и слушают большой трофейный приемник. Свет в комнате погашен, и только шкала проступает четким, светящимся квадратом, как окно в беспокойный мир, который тараторит на разных языках.