Он, кажется, принимает всерьез шутки Хрусталева и обижается, что об их службе говорят так, как будто здесь они ничего не делают.
— Днем бочки, а ночью дежурства. Полночи я, полночи — Липовецкий.
— А Веремеев — целую ночь, — иронизирует Хрусталев.
— Трепач ты, Саша, мальчишки бы постеснялся, — урезонивает солдат.
— Это верно, — косясь в мою сторону, соглашается Хрусталев, — я и забыл, что сыночка себе схлопотал. Теперь хочешь-не хочешь, воспитывай.
— Тебя-то самого еще воспитывать, — говорит солдат.
— Вот именно, — не возражает Хрусталев.
Хрусталев подмигивает мне и начинает развязывать вещмешок. Распустив тесемку, он выкладывает на стол всякую снедь: хлеб, сахар, сало. Все это аккуратно завернуто порознь в бумагу. В довершение извлекается блестящая, как снарядная гильза, банка консервов и плоская трофейная фляга в суконном чехле. На зеленовато-желтой жести консервной банки что-то написано не по-русски. Мне это любопытно и, поворачивая банку, я пытаюсь ее как следует рассмотреть.
— Можешь прочесть, что союзники пишут? — спрашивает Хрусталев.
— Какие союзники? — не понимаю я.
— Ну американцы, которые тушенкой нас подкармливают.
— Так это американские консервы?
— Ну ясно, — подтверждает Хрусталев. — А ты не ел? Ничего себе, вкусные. Только их разогреть лучше, а то жир на губах застывает.
Острый нож наподобие кинжала проваливается в мягкую жесть. Из-под лезвия в узкую прорезь проступает янтарная жидкость. Но мы за них кровью платили.
Спохватившись, что ничего не предложил из своих запасов, я лезу в свою сумку. Хрусталев замечает это.
— Ни к чему, тут всего хватит.
— Мне тоже так много не нужно.
— Как знать, сколько тебе еще быть в дороге.
— Доберусь до Минска, найду полковника Каганова, тогда станет ясно.
— То-то и оно, — убеждает Хрусталев, — в тылу с продовольствием туго будет. У всех или продаттестаты, или карточки, а у тебя что?
— Обойдется, только бы отца найти.
— Эх ты, парень, — похлопывает меня по плечу Хрусталев. — Я ведь тоже был таким, думал все просто, как маршировать по плацу, когда нас призвали и обучали строевой.
— А зачем строевая?
— Сам не пойму. За три года, что на фронте, ни разу маршировать не приходилось. Правда, если доживу, может, придется. Когда война кончится, фашистов расколотим, непременно какой-нибудь парад будет. Как думаешь, будет?
Я никогда раньше над этим не задумывался, но сейчас с поразительной ясностью представил то, о чем спросил Хрусталев. Перед войной отец несколько раз брал меня на парад. Колонны войск, вытянувшиеся словно по линейке, как в Куйбышеве, серая, отливающая утренним солнцем брусчатка небольшой уютной площади приграничного городка, гул праздничных голосов над трибунами, как в Киеве и как во всех городах, вместе взятых, горластая медь оркестров, грянувших с первыми шагами торжественного марша.
— Интересно только, где будут проводить парад — в Москве или в Берлине? — как о чем-то, уже в принципе решенном и только требующем некоторых уточнений, продолжает рассуждать Хрусталев.
В моем воображении парад уже идет, и слова Хрусталева выглядят расплывчато, как бы пропускаются мимо ушей. При чем здесь Берлин?! Я не представляю себе этого чужого города.
А Москва и Красная площадь — перед глазами. Мы были там в мае сорокового по пути в Белоруссию. Тогда сильно похолодало и выпал снег. Он лежал, сырой и тяжелый, на уже зазеленевших деревьях, но вскоре растаял. И мостовые быстро просохли под резким, порывистым ветром. Мы очень мерзли тогда, особенно сестра. Все наши теплые вещи были в багаже.
Но в Мавзолей мы сходили. Мама и до этого бывала здесь, а мы с сестрой — в первый раз.
Очередь двигалась через площадь настолько медленно, что казалось, мы никогда не достигнем ступеней, где замерли красноармейцы. Купола Василия Блаженного, все более укрупняясь, причудливо, как разноцветные воздушные шары, парили над противоположным концом площади.
А потом, когда мы вошли в Мавзолей, движение наше значительно ускорилось. Я смотрел, не отрываясь, на темно-зеленый френч с накладными карманами. Все, что я знал о Ленине в свои девять лет, все те значительные и общеизвестные факты из его жизни и деятельности, прочитанные в книгах и виденные в кино, сейчас как бы отошли на задний план. Во всяком случае, я о них и не думал, взволнованно обходя застекленный саркофаг. Я лихорадочно подсчитывал в уме, сколько бы в сороковом было лет Ильичу. Получалось, что он бы мог жить и был бы не таким старым. Помнится, это открытие сильно поразило меня поначалу. Значит, я, мальчишка, почти современник Ленина. И мог увидеть его, проживи он немного больше. Можно было бы выбрать и другое время для столь отвлеченных размышлений, но точно знаю, что именно об этом думал тогда. И это по-человечески приближало к Ленину.