Конечно, если бы я был взрослей в то майское утро сорокового, я бы думал о другом и по-другому. Но, может быть, никогда я бы не запомнил этого посещения лучше и ярче. Когда мы вышли через противоположные двери из непривычного ступенчатого здания и не спеша зашагали мимо белых каменных трибун, на площади было так же прохладно и ветрено, как несколько минут назад. Но я, казалось, был другим, повзрослевшим.
…— Что задумался, ешь, — говорит Хрусталев, проворачивая в банке с тушенкой ножом и пододвигая ее ко мне поближе.
— А вы чего не едите?
— Ты на меня не обращай внимания, я еще пару капель мальвазии приму, — подмигивает водитель. — Может, и тебе накапать? Хотя, впрочем, ни к чему тебе, — спохватывается он, — молод еще приучаться.
Рассуждая таким образом, Хрусталев наливает в алюминиевую кружку спирт и затем, прищурив один глаз и убедившись, что уровень в кружке достаточный, закручивает флягу.
— Ну, будь здоров, корешок, и папашу чтоб тебе найти.
Втягивая ноздрями запах спирта и морща нос, Хрусталев подносит кружку к губам, но выпить не успевает: в углу, занавешенном брезентом, кто-то возится, сопит и покашливает. Вслед за этим из-за брезента показывается взлохмаченная голова и заспанное лицо Семы Липовецкого. Сплюснутый, как у боксера, нос и растопыренные уши не очень украшают его, но и не уродуют, просто делают лицо чуть плосковатым.
— Ну, у тебя и чутье, Сема, знал, когда проснуться! — оставляя кружку невыпитой, говорит Хрусталев.
Сема поправляет пилотку, проводит ладонью по лицу, как бы разглаживая кожу, на которой отпечатался во сне причудливый узор, точно оттиск автомобильных скатов на снегу.
— Попробуй тебя прозевать, Хрусталев, когда ты без НЗ не появляешься.
— Что же вы сами так неважно живете, — укоряет Хрусталев.
— Не говори, — соглашается Липовецкий, — завидовать нечему, манной каши здесь не варят…
— Сколько же тебе накапать натощак манной каши? — вновь берется за флягу Хрусталев.
— Что ты меня, интересно, спрашиваешь, как больного, — обижается Липовецкий.
— Ну как же, только глаза протер, и потом, дежурить тебе.
— Слушай, профессор, вы когда-нибудь бывали в Киеве? Не бывали? Так вот, когда будете в Киеве, спросите, кто такой Сема с Подола. Вам скажут, Сема с Подола — альфрейщик высший класс, и еще скажут, что Сему никогда не видели пьяным. Вам ясно, профессор, Сема с Подола альфрейщик, а не сапожник.
Произнося свою вдохновенную речь, Семен Липовецкий решительно подставляет кружку и, когда она наполняется до половины, удовлетворенно кивает головой.
— Может, кликнем твоего напарника? — спрашивает Хрусталев.
— Погоди, я его сменю, тогда, — говорит Липовецкий и одним махом опрокидывает в горло содержимое кружки.
Хрусталев выпивает тоже, но не так, как Семен, а медленно, цедя сквозь почти сомкнутые губы.
— Знаете, профессор, — закусывая кусочком хлеба, грустно говорит Липовецкий, — я, кажется, зря вас посылаю в Киев: вам не у кого будет спросить, кто такой Сема с Подола.
Облокотившись на руку, он смотрит куда-то в темноту. Алкоголь скорей омрачил, чем приободрил его.
— Вы не найдете в Киеве моих клиентов, профессор, их там нет. Рассуждали, какой колер положить, смотрели, чтобы стены перетер как следует. А перетирку у нас на Подоле было делать чистое наказание: дома старые, на стенках тонны краски всякой наляпаны. И кому это нужно было, черт побери.
— Людям нужно было, — говорит Хрусталев.
— Которых убили потом?
— Да нет же, клиентам твоим, которым квартиры отделывал, живым людям.
— Выходит, кончится война, люди снова будут привередничать, выбирая колер на стены?
— А как же! Точь-в-точь, как раньше.
— Мудрец ты, как я посмотрю, Хрусталев, рассуждаешь, — прищурившись, говорит Липовецкий.
— Чего тут рассуждать, все ясно, как божий день.
— Ясно-то ясно, остановка за малым — живым остаться надо.
— Кто-то останется, — мечтательно говорит Хрусталев.
— В том-то и дело, что кто-то, — недовольно ворчит Семен.
— Ну ты останешься. Тебя устраивает? — улыбается Хрусталев.
— Вот видишь, сам ни хрена не знаешь, а толкуешь.
— Что ты хочешь, чтобы я знал, как все будет? Кто живым останется? Так этого никто не знает. Знаю только, что кто-то останется, может, я останусь, может — ты. А может, ни меня, ни тебя. Вот он останется, — и Хрусталев кивает в мою сторону.