Нет, это не солнце, а острый луч фонарика скользит под нары, где я лежу. Мимо по полу топают сапоги, голенища раструбом. Полицай заглядывает под нары, потом сапоги удаляются. В бараке заколачивают окна. Крест-накрест ложатся доски. Я пытаюсь отогнуть хоть одну доску, чтобы выбраться из западни, но не хватает сил, доска трещит, прогибается и не поддается. И вдруг оказывается, что это не доски, а сложенные на груди: руки убитого Готлиба. Готлиб скалит желтые лошадиные зубы и, подняв огромный указательный палец, тычет мне в живот. «Кляйн партизан, — с иезуитской усмешкой, картавя, говорит он, — пиф-паф, капут».
«Мама, мама», — кричу я. И тут появляется она в белом, развевающемся платке. Она ведет меня по ржаному полю, ступая беззвучно и легко, словно на крыльях. «Где же ты была? Я тебя так искал». Мама не отвечает. Я не могу понять, почему она молчит. Неужели ее не беспокоит, что наш папа уплыл так далеко в море. Так ведь это Ядвига, догадываюсь я, она ничего не знает ни о море, ни об отце. Она куда-то ведет меня по ржаному полю. Вокруг оглушительно лопаются мины, но мы идем, как заговоренные. «Ты настоящая артистка, Ядвига», — говорю я и слышу, как со сверлящим душу воем что-то приближается к нам, ближе, ближе. Неужели это конец, неужели все. Это шмель, с облегчением сознаю я, стараясь рукой отогнать его, и открываю глаза.
Но шмеля тоже нет, шмель — это еще сон.
За домом, захлебываясь, с перебоями, гудит мотор. Там дорога.
Мариана нет. Должно быть, побежал смотреть и не разбудил меня.
Среди низкорослого ельника выделяется сыпучими песчаными колеями дорога. Она уходит в гору. И здесь у самого хутора, где кончается склон, буксует грузовик.
— Ветки давайте под колеса, — неловко высунувшись из кабины, кричит шофер сидящим в кузове солдатам.
Солдаты волокут сосновые ветки, укладывают их под задние колеса и наваливаются дружно на борт. Машина в последний раз натужно взвывает и медленно ползет из песчаной колеи. А следом за ней скатываются с пригорка новые машины и пароконные телеги, груженные армейским скарбом. Взмыленные лошади, увязая по колено в песке, тащат противотанковые пушки, следом плетутся солдаты, коричневые от загара.
Несколько телег и машина сворачивают к дому. Хутор наполняется голосами и скрипом колес.
САПЕРНЫЙ БАТАЛЬОН
На нас никто не обращает внимания. Мы слоняемся по хутору, смотрим, как ловко и деловито солдаты устраиваются на новом месте. Они это делают так основательно, будто собираются просидеть здесь до конца войны, будто вчера и позавчера не оставили таких же добротно благоустроенных стоянок.
Окна дома распахнуты настежь, с них только что содрали доски, и девушка в солдатской форме пучком березовых веток метет пол. Потом она отправляется за водой и мы с Марианом бросаемся помогать ей.
Солдаты позванивают у колодца котелками, смеются.
— Что, Валентина, ухажеров себе нашла?
Мы краснеем, а девушка, улыбаясь, успокаивает нас.
— Не обращайте на них внимания, они любят пошутить.
Вода выплескивается из ведер, пока мы несем ее к дому, холодком обдает икры ног.
Девушка снимает пояс и, зажав между колен юбку, моет пол. Пыль по углам скатывается в шарики и, схваченная тряпкой, исчезает. Половицы, просыхая, светлеют, но еще долго в доме держится грибной запах мокрого дерева.
У Валентины сбиваются на глаза темные прядки волос, она разгибает спину и влажными пальцами подкалывает их на затылке.
С грузовика, подъехавшего к дому, сгружают какие-то железные ящики. Связисты тянут линию.
— Погодите, — кричит Валентина, — я сейчас полы домою.
Я хотел было ее спросить о наших знакомых разведчиках, но решил лучше обратиться к солдатам, которые разгружают машину. Глядя друг на друга, солдаты пожимают плечами. «Степанов, разведчик, вроде нет у нас такого. А тебе, собственно, зачем?» Низкорослый солдат-узбек подозрительно щурит и без того узкие глаза.
— Шилы бы вы к мамкэ, — хриплым голосом говорит он.
Смуглая кожа на его скулах розовеет, когда вместе с другими он снимает с грузовика ящик. Выйдя из дому, узбек направляется к нам.
— Мальчыкы, мальчыкы, — зовет солдат. В руках у него сверток. — Вот Вала в печке нашла.
Среди старых фотографий, пожелтевших квитанций и других бумаг записка:
«Люди добрые! У нас на хуторе фашисты расстреляли четыреста человек женщин и детей».
Дальше было еще что-то написано, но затем густо зачеркнуто чернильным карандашом.