— Кто такой? — словно только теперь заметил меня, спрашивает Липовецкий.
— В Барановичи надо завтра отвезти пацана, — говорит Хрусталев, — обещал.
— Родители просили?
— Да нет, здесь другое дело, — говорит Хрусталев и не поясняет.
Наверное, они думают, что я ничего не слышу, мелькает тусклая дремотная мысль.
— Давай иди ложись, — говорит Хрусталев.
Он забирается на нары, за брезентовый полог, и возится там, готовя мне ночлег, простилая бушлат на скрипучие доски, укладывая вещмешок в изголовье.
Не знаю, когда проснулся Хрусталев и спал ли он вообще. Рядом на нарах посапывает солдат, который встретил нас, когда мы приехали. Его сменил Липовецкий поздно ночью, и теперь, на заре, он отсыпается, склонив набок голову, выпятив острый кадык, поросший щетиной.
Хрусталева застаю около машины. Доски, по которым скатывали бочки, еще приставлены к борту.
— Проснулся? — увидав меня, говорит Хрусталев. — Вот и хорошо. Давай, поехали, подброшу в Барановичи, пока старшего лейтенанта нет. А то будет голову морочить.
Слева, у въезда в город, прямое, строгое здание красного кирпича. Утреннее солнце бежит по его вытянутому карнизу. Само здание выглядит на редкость опрятным среди разрушений. Но подъехав ближе, убеждаемся: это тоже всего-навсего кирпичный скелет, абсолютно пустой изнутри. Дом так аккуратно горел, что не рухнула ни одна стена, не повредился ни один оконный проем. И теперь, поражая своей стройностью, он зловеще возвышается, как мертвое дерево с пустым стволом.
Петляя по улицам и переулкам, Хрусталев уверенно ведет машину. Вероятно, он знает, где контрольно-пропускной в Барановичах или ориентируется по многочисленным указателям, приколоченным вкривь и вкось к деревьям, телеграфным столбам и заборам.
— На КПП подойдешь к дежурному, скажешь — так мол и так, бумагу покажешь свою, — наставляет он меня, — и не тушуйся.
В кабине душно от разогретого мотора. О стекло бьется залетевшая сюда большая серая муха. Хрусталев приоткрывает левой рукой дверь, и муху сносит встречным ветром.
— Куда из Минска поедешь, неизвестно? — спрашивает Хрусталев.
— В Минске будет ясно, когда Каганова встречу.
— Ты вот что, будешь ехать, пристань к кому-нибудь из старослужащих, так надежней.
— Как получится, — говорю я неопределенно и чувствую, что еще немного, и мы расстанемся с ним.
Может, даже за этим самым поворотом и расстанемся, чтобы больше никогда не встретиться. Мысль эта все сильней овладевает мною, стесняет дыхание, вяжет движения.
Хрусталев тоже немного взволнован, это сказывается в том, что он дает много всяких наставлений, хотя наставлять не в его характере.
— В Минске ты должен быть еще до вечера, — говорит Хрусталев. — Там знаешь, куда идти?
— Найду.
— Не так просто. Минск разворотили похлеще, чем Барановичи.
Хрусталев настолько лихо ведет машину среди этого столпотворения, что у меня мгновеньями перехватывает дух. Баранка кажется игрушкой в его руках, а машина послушно и стремительно минует улицу за улицей.
Тротуары справа и слева завалены обломками кирпича, кое-где кирпич лежит прямо на мостовой, расчищены только узкие коридоры для транспорта.
Улица внезапно кончается. Мелькают еще два-три дома, и начинается пустырь. Сухая выжженная трава, голые пыльные пролысины, как на старом футбольном поле под осень. Может, здесь когда-то и было футбольное поле. А полусгнившие деревянные стойки — остатки ворот или просто столбы, к которым привязывали веревки и сушили белье.
Устало поводя плечами, ровно, не горбясь, Хрусталев отваливается на спинку сиденья и так несколько торжественно, как бы отдалившись от руля, ведет машину.
Шоссе поворачивает чуть влево и там, за песчаным бугром, где вдоль дороги растут ветлы с серыми от пыли, приземистыми стволами, расположены будка и шлагбаум КПП. У обочины несколько машин с заглушенными моторами. И люди в линялых гимнастерках с немудреными своими пожитками, путешествующие дорогами войны. Они сидят прямо на земле или на бревнах, положенных вместо скамеек, беседуют о чем-то своем, чадят махрой.
Хрусталев резко тормозит, подкатив почти вплотную к огромному грузовику с крытым верхом.
В нашу сторону поворачиваются глаза сидящих солдат.
— Пойдем, я насчет тебя с дежурным поговорю, — предлагает Хрусталев.
— Нет, я сам, — возражаю я.
Я представляю, как бы это выглядело, если бы меня кто-то сопровождал. Мной овладевает бунтующее чувство самостоятельности. Довольно, что в Кобрине расслабился, давая повод обращаться с собой, как с ребенком. Товарищам отца это можно было позволить. А теперь, что подумают люди, если Хрусталев поведет меня чуть ли не за ручку к дежурному.