— Сам, значит, пойдешь? — говорит он. — Ну иди, я подожду, пока узнаешь, что к чему.
— Не надо, — говорю я, беря вещи. — Вам ехать пора.
— Загордился ты что-то, парень, — обиженно говорит он.
Мне неприятно, что Хрусталев меня не так понял, может, он думает, будто я воспользовался его услугами и теперь он мне не нужен, дескать, пусть себе едет, а я других нянек искать буду.
— Но ведь вы со мной и так сколько возитесь, — пытаюсь я растолковать истинный смысл своего отказа. — И потом, там старший лейтенант, наверное, уже вернулся.
— Это мое дело, — сердится Хрусталев.
Он опирается ладонью на увенчанный набалдашником рычаг скоростей и легко покачивает его из стороны в сторону.
— Ладно, поеду, — как бы нехотя, говорит он немного погодя и лениво включает зажигание. — Счастливо тебе.
— И вам счастливо.
— Батю тебе найти поскорей.
— Теперь-то уже найду, — самоуверенно утверждаю я.
Подходят солдаты, сидевшие у обочины, чтобы поинтересоваться, куда машина.
— Не еду я никуда, рядом здесь, — предупреждает их вопросы Хрусталев и, не удержавшись, бросает напоследок: — Пацана к дежурному сведите, на Минск ему надо.
Он озорно подмигивает мне, дескать, съел, все равно попросил за тебя.
Машина круто разворачивается, из кабины снова глядит не тот благоразумный, поучавший и наставлявший меня опекун, а бедовый парень и разудалый шофер Саша Хрусталев.
КАПИТАН ПАРАДЗЕ
Ему, наверняка, еще не удалось далеко отъехать, а мне в сопровождении солдат дойти до будки дежурного по КПП, когда со стороны города со сверлящим, пронзительным воем вырвалось несколько самолетов. Они появились внезапно и моментально приблизились, остроносые, с растопыренными не спрятанными под брюхо шасси и торчащими у самых колес, точно привязанные жерди, стволами пушек. Сперва по отвратительному звенящему вою, а затем по форме все опознали фашистов. Засуетились, бросились кто куда. Я тоже сразу узнал немецкие самолеты. Я их видел много раз, из всех — эти, прилетевшие, были самые уродливые. Они всегда летали очень низко и сейчас тоже шли метрах в ста пятидесяти от земли.
Из будки КПП выбежал коренастый офицер с красной повязкой на рукаве.
— В укрытие, все в укрытие! — закричал он отчетливо и негромко, насколько позволял его голос, заглушаемый ревом самолетов.
Взбивая пыль поношенными брезентовыми сапогами, он вместе со всеми подался в сторону от шоссе, где были отрыты зигзагообразные щели.
За бугром часто-часто заговорила скорострельная пушка. Ее позиция совершенно не просматривалась с нашей стороны, только четкие серии выстрелов по немецким самолетам выдавали ее соседство.
Словно хищник, натолкнувшийся с лету на ствол охотника, ударивший в упор, передний самолет отвалил в сторону, и вслед за ним отпрянули, взмыли вверх остальные. Они совершили боевой разворот и, стреляя из пушек, снова повторили заход на зенитную батарею.
Но за всем этим я уже наблюдал из укрытия, куда меня затащил стройный капитан с пышной, черной шевелюрой. Он пробежал к щели позже других, где-то замешкавшись.
— Почему не спрятался вместе со всеми? — сердито выговаривает он.
— Я не знал, куда надо идти.
— Куда все бежали. Разве не видел? Растерялся, — уже миролюбивей, пытаясь найти для меня оправдание, говорит он. — Страшно?
— Нет.
— Смотри какой храбрый.
Капитан произносит слова протяжно, немного нараспев, с той интонационной акцентировкой, страстной и несколько иронической, которая выдает в нем грузина.
— Да не высовывайся, — прикрикивает на меня капитан, когда я, задрав голову, пытаюсь разглядеть, как уходят, рассеянные огнем зениток, немецкие самолеты. За холмом они беспорядочно сбросили несколько бомб.
Капитан тоже смотрит в небо, щурит глаза. Продолговатые, как крупные фасолины, ноздри на большом носу увлажненно вздрагивают.
— Такое теперь редко бывает, чтобы днем прилетали, — вслух размышляет капитан.
— Чего было вообще прилетать, разве им это поможет теперь?
— Война еще не кончилась, а раз так, всего можно ожидать, — говорит капитан.
Отдаляясь от фронта, от войны, три или четыре дня вовсе не слыша стрельбы, я уже стал отвыкать от нее, а она, вопреки всему, догоняет меня и напоминает о себе.