— С дороги что ли сбились?
— Не то, что с дороги, просто так получилось.
— У нас тут в Белоруссии легко заплутаться, — говорит усатый. — Уж на что с местностью знакомы, а и то бывает.
— Ну, чтобы партизаны дороги не нашли?! — сомневается капитан.
— Не скажите, — возражает усатый. — Я-то лично не местный житель. В начале войны выходил из окружения, так и застрял здесь. А у меня в отряде местные были, случалось и они путались.
— Семин, — окликает усатого кто-то из партизан, — что там с машиной? Ты договаривался?
— Все в порядке, — успокаивает усатый, — сейчас будет.
— Ты объяснил им, где будем ожидать.
— Ну и беспокойный же ты человек, Костя. Две минуты ждешь и уже волнуешься.
Машина подкатывает совсем не с той стороны, откуда ее ожидают. Все дружно, без разбора, лезут в кузов.
Такого дряхлого, потрепанного «газика» мне еще не приходилось встречать. От борта к борту переброшены две доски, служащие скамейками. Этого мало на всех, и люди пристраиваются кто как может, опираясь о кабину или держась друг за друга.
Обогнув поле, у кромки которого мы сидели, дорога устремляется в лес. Справа и слева сплошной стеной деревья. Дорога так узка, а деревья столь высоки и раскидисты, что почти сходятся над дорогой зеленым шатром. Порой кажется, что мы едем по дну глубокого ущелья, стены которого там, в перспективе, настолько сближаются, что неведомо, как сможем между ними проехать.
Местами лес прорежен или вырублен, и тогда кроме частокола стволов с темно-серой корой дубов и рыжей, шелушащейся корой сосен по краям затененных полян проступает бархатная зелень орешника, оранжевые, еще не вызревшие гроздья рябины. Засмотревшись, забываю приготовить себя к очередной колдобине, на которую то и дело натыкается машина. Тормоза отчаянно скрипят, борта расходятся в разные стороны, вот-вот рассыплются, но машина, как заговоренная, уже в который раз переползает через препятствия. В эти минуты важно как следует напрячь или расслабить мышцы и в момент толчка самортизировать, как это делают лыжники или прыгуны с трамплина.
Кроме естественных выбоин, дорога во многих местах перекопана канавами. Их так же, как завалы из бревен, сооружали партизаны.
— Немцы как к этим фортификациям относились? — спрашивает капитан у сидящего рядом партизана.
— Почти не лезли сюда. В сорок третьем году сунулись было с танками, да тут и с танками не особо пройдешь, хотя сел пожгли порядочно.
Усатый, покачивающийся рядом на своих кривоватых ногах, уточняет:
— Немец села жег, а люди в леса уходили, куда еще? Жили там и воевали. Это тебе, капитан, не как на фронте: тут передовая, там тыл. Здесь все вместе — и тыл, и передовая.
Капитан, конечно, все это отлично знает и не возражает усатому. Пусть будет так, как тот говорит, потому что действительно хлебнуть им в этих лесах пришлось побольше, чем солдатам на фронте. И людей сколько осталось навечно в них…
Словно в подтверждение на околице одного села уже неподалеку от Пуховичей мы угодили на страшную похоронную церемонию.
На просторном косогоре, под березами десятка два гробов с обезображенными трупами. Надрывно голосят женщины. Над мертвыми — черные косынки старух, осмысленные глаза ребятишек. Вся деревня здесь, возбужденная, горестная, скорбная. Поп высокий, сутулый, как засохшее дерево, в длинной до земли рясе готовится отпевать мертвых. И когда надтреснутым старческим голосом он произносит «вечная память…», это звучит вековым плачем и неизбывным страданием.
Машину нашу никто не замечает, людям не до нас. У них свое огромное горе. Мы проезжаем подальше и останавливаемся у одной из крайних хат.
Женщина с грудным ребенком на руках рассказывает, что в самые последние дни фашисты ворвались в село, схватили тех, кто под руку подвернулся, кто в лес убежать не успел, и увели на переезд. Заставили окопы там рыть, а потом заперли в товарном вагоне. Да так и бросили запертыми. Во время боя вагон загорелся, и люди в нем заживо сгорели. Даже опознать было невозможно.
Партизаны спрыгивают с грузовика и, сдернув шапки, идут к большой, просторной яме, вырытой под березами. Склонив головы, стоят тесной группой, а потом помогают опускать в могилу гробы: мужчин среди сельчан совсем мало. Когда появляется холм сырой, суглинистой земли, партизаны поднимают вверх оружие и троекратно недружно палят. Сухие щелчки пистолетных выстрелов чередуются с раскатистыми автоматными очередями. На прозрачные листья берез оседают белые облачка порохового дыма.