В Пуховичи въезжаем перед вечером. Среди разрушенных пристанционных построек каким-то чудом уцелела водонапорная башня. На путях стоит длиннющий товарняк. Мы не видим его хвоста, который теряется где-то за продымленными тополями. Голова состава перед нами, и там в клубах пара маслено чернеет и горячо дышит огромное тело паровоза.
Как раз в ту минуту, когда «газик» наш подкатывает к бывшему перрону, паровоз гудит и, поднатужившись, трогается с места, вернее дергается на месте раз, другой, передавая по всему составу от вагона к вагону свою решимость и напряжение.
— Поезд на Минск! — кричит кто-то из партизан.
И словно ошалелые, не сговариваясь, выпрыгиваем из кузова, который в одно мгновение пустеет, и бежим через рельсы и шпалы к ползущему мимо нас товарняку, цепляемся за поручни, взбираемся на подножки платформ, груженных углем.
Мне тяжело бежать с кожушком и сумкой. Капитан на ходу забирает у меня что-то и, стараясь не опережать, подсаживает, когда, схватившись за высокие поручни и повиснув над уходящей под колеса колеей, стараюсь встать коленями на подножку. Через минуту располагаемся на просторной площадке огромного пульмана.
— Успели, — переводя дыхание, удовлетворенно говорит капитан.
— Еще бы немного, и поезд ушел, — замечаю я. — Если бы не задержались в той деревне, приехали бы раньше.
— Там обязательно надо было задержаться, — говорит капитан.
— Я понимаю, — соглашаюсь я. — Просто так говорю.
— Ты до этого видел, как убитых хоронят?
— Сколько раз, — говорю я. — Только таких обгорелых, как эти, не видел.
— Ну ладно, хватит, — обрывает капитан, — а то завели разговор. — Мы тягостно молчим. На душе скверно: перед глазами стоят эти похороны в деревне.
Поезд идет медленно, но площадку продувает насквозь. От паровоза тянет гарью, и мельчайшие частицы угля и сажи набиваются в нос, в горло до удушливого сухого першения.
— Ехать тут совсем пустяк, километров семьдесят, не больше, — говорит капитан, — а вывозимся, как трубочисты.
Сейчас он выглядит далеко не так опрятно, как утром в Барановичах.
— Наш вагон близко от паровоза, — говорю я.
— Что поделаешь, придется терпеть, — смиренно вздыхает капитан. — Ты садись поближе к стенке, чтобы не продуло.
Приближающаяся ночь дает о себе знать. Воздух остывает. Хотя не везде одинаково. На открытых возвышенных участках теплее, в сырых заболоченных низинах — прохладней. Мы словно ныряем в реку и проходим разные толщи воды, неравномерно прогретые солнцем.
— А я ведь даже плаща не взял, — жалуется капитан. — Мне всего на один день в Минск, потом обратно в часть.
Вдоль дороги с обеих сторон насыпи, то ближе, то совсем касаясь железнодорожного полотна, — воронки от бомб. Порой они так часты, что наползают одна на другую.
Ритмичное покачивание вагона, постукивание колес на стыках чертовски убаюкивает. Незаметно для себя начинаю дремать, ощущая справа теплое плечо капитана. Он сидит неподвижно, насвистывая что-то. Я стараюсь угадать мелодию, но делаю это настолько лениво и полусонно, что у меня ничего не выходит.
— Ты не спи, — говорит капитан, — а то совсем разомлеешь. Давай лучше поговорим.
Я заставляю себя встряхнуться.
Вокруг абсолютная темень. Где-то впереди тяжело пыхтит паровоз, выбрасывая из трубы пучки искр.
— О чем поговорим?
— Ну расскажи о себе, как от немцев убежал.
Я сразу не пойму, откуда капитан знает это, а потом вспоминаю, что он видел мой документ.
— Не хочу об этом, — отказываюсь я.
Мне действительно очень не хочется сейчас рассказывать. Да я бы и не мог как следует сию минуту все восстановить в памяти.
— Тогда расскажи о чем-нибудь, — предлагает капитан.
Неожиданно врывается гудок паровоза. И без того медленно идущий поезд замедляет ход и, проползя по инерции еще немного, останавливается От паровоза бегут люди с фонарями, переговариваются. В тишине глухого полустанка отчетливо слышны их голоса.
С соседних вагонов соскакивают на шуршащий гравий наши попутчики-партизаны.
— Что там такое? — спрашивает кого-то капитан.
— Говорят, поезд до утра не пойдет. Минск ночами бомбят. Поэтому ночью город не принимает.
— Что за ерунда, — недоумевает капитан, — посиди здесь, я узнаю.
Вскоре он возвращается расстроенный и сердитый, каким я его до сих пор не видел.
— Проклятье, — чертыхается он, — вот уж как не повезет, так не повезет. Придется ночевать здесь. И до Минска-то рукой подать.
Около будки обходчика собрались люди. Они обступили старика в промасленном ватнике, с сигнальным рожком за поясом.