— Значит, у тебя, дед, даже сарайчика нет, чтобы там соломки подстелить и переспать.
— Ничего, кроме этой будки, — шамкает беззубым ртом старик. — Можете займать будку, якщо желаете.
— Да ты что, старик, где тут поместиться всем.
Дед топчется на месте, щурит глаза и поднимает повыше фонарь, как бы желая лучше разглядеть собеседников.
— Тогда что я вам скажу. Вон по той дороге, в версте отсюда село. Паняйте туда. Там и хаты порожние имеются. До утра поезд все равно не пойдет.
Во многих селах Белоруссии не сохранилось ни единой мало-мальски подходящей крыши. Негде даже детей от непогоды спрятать. А здесь, в этом селе, куда мы, случайные пассажиры с застрявшего на полустанке товарняка забрели, пустует несколько хат. Правда, они настолько запущены, что вот-вот рухнут, но на худой конец и их можно привести в порядок. Только необходимости такой нет. Произошло чудо — война, бомбежки, пожары, бушевавшие вокруг, пощадили село. Оно, как заговоренное, не потеряло ни одной хаты. Беда и смерть обошли дома, но не смогли обойти людей. В каждом доме людей поубавилось вдвое, втрое. А некоторые хаты и вовсе опустели.
Мы располагаемся в одной из них, которая, точь-в-точь как та, на Моховой Яме, стоит с заколоченными окнами и осевшей скрипучей дверью. В комнате затхло и сыро, как в погребе. Выпуклая горбатая балка, проходящая по потолку, хранит последние следы подсиненной побелки, которая отстает и отваливается от дерева тонкими, сухими чешуйками. Металлический прут, свисающий сверху, когда-то раскачивал детскую люльку или удерживал керосиновую лампу. Сейчас все это в прошлом, как и самый дух человеческого жилья, выветрившийся совершенно.
Несколько человек вместе с капитаном приносят откуда-то тугие снопы соломы и, развязав их, сплошь устилают комнату. Ржаной, чуть пыльный запах забивает затхлость в помещении.
Люди ложатся вповалку от стены к стене. Каждая попытка повернуться с боку на бок, сопровождается оглушительным шорохом соломы.
Мы лежим с капитаном рядом. По напряженности дыхания я чувствую, что он еще не спит. От нечего делать я пробую попасть в ритм его дыхания. У меня ничего не получается. Дышать, думая, что ты дышишь, оказывается очень трудным делом. Все время не хватает воздуха. В поезде меня клонило ко сну, но потом на полустанке и еще позже по дороге в село сон перебился, теперь хоть глаза выколи. Непрерывный шорох соломы, нарастающий со всех сторон храп мешают уснуть. Я засыпаю перед самым рассветом. И, кажется, тут же меня будят. Едва начало светать. На улице накрапывает теплый дождик. Люди после сна насуплено поеживаются, молчат. Капитан идет, засунув руки в карманы галифе.
Мы почти не разговариваем. И вообще, сама ночевка в деревне остается в памяти чем-то безмолвным и мимолетным.
Нашего товарняка на полустанке не оказывается. Вместо него на путях стоит другой, не такой длинный, сплошь сформированный из теплушек. Мы недоуменно глядим на подмену, еще не ведая, как должны к ней отнестись. Вероятно, наш товарняк ушел перед рассветом, когда мы уснули, в противном случае мы бы это услышали даже в селе. Нет ничего более гулкого и тревожного, чем эхо ночных поездов.
— Отдохнули? — как ни в чем не бывало встречает нас старый обходчик.
— Что толку, поезд-то свой проспали, — укоряем неизвестно за что старика.
— Не беда, поедете этим. Скоро пойдет.
— Откуда поезд?
— Из Гомеля.
У вагонов тишина. Двери большинства из них плотно задвинуты. Люди спят. Но постепенно полустанок наполняется голосами и движением. Поросшее травой пространство между разбегающимися колеями становится похожим на деревенскую улицу. Люди несут воду, готовят завтрак. Дети, высыпав из вагонов, бегают по полотну. А паровоза все нет.
— Пешком уже можно было бы дойти до Минска, — ворчит капитан. — Каких-то семьдесят километров сутки едем.
— Сколько же тогда этот эшелон идет?
— Наверное, долго очень. Видишь, пассажиры уже привыкли к дороге. Живут как ни в чем не бывало и никуда не спешат.
Мы прогуливаемся с капитаном вдоль вагонов, и люди, занятые своими делами, не обращают на нас никакого внимания.
Женщина в расстегнутой на груди кофточке, пристроив на шатком табурете таз с водой, стирает белье. Ее широкие по-мужски плечи энергично движутся, и синий в горошек ситец прилипает к потной спине.
Капитан косит в ее сторону глаза, но я уже привык к его слабости и про себя улыбаюсь. Я в том возрасте, когда люди кое-что начинают понимать, но настолько робко и смутно, что сами не отдают себе отчета, что их тревожит.