К составу цепляют паровоз. Люди сбегаются к вагонам отовсюду. Паровоз протяжно гудит.
В МИНСКЕ
Поезд останавливается довольно далеко от станции на запасных путях. Мы долго бредем по шпалам, потом по насыпи среди хаоса покореженных стрелок, разрушенных будок, покосившихся семафоров. Кажется, из всего дорожного хозяйства уцелели или восстановлены две-три колеи, не более.
Когда через двадцать лет я приеду сюда вновь, и сойду на перроне Минского вокзала, и взгляну вокруг, я подумаю, что июль сорок четвертого мне приснился или, наоборот, то, что я вижу сейчас, — приснилось. Не может быть, чтобы на одном и том же месте все было настолько по-разному: и вокзал, и привокзальная площадь, и улицы, ведущие в город.
Но что я сравниваю?!
Передо мной никакого вокзала и никаких улиц, сплошные руины. Уже несколько дней, как освободили Минск, но такое впечатление, что руины еще дымятся.
Не помню, проводил ли меня капитан до места или мы расстались раньше, как только вышли от коменданта, куда капитан заходил отметить командировочное предписание.
— Мы неплохо попутешествовали, как считаешь, — подмигивая, говорит капитан.
— Ничего, — соглашаюсь я, понимая, что в его словах есть и доля иронии.
Я совсем не склонен абсолютно отрицательно оценивать нашу поездку. Во-первых, потому, что мы все-таки добрались до Минска, и еще потому, что капитан действительно оказался хорошим попутчиком.
— Я же говорил, что вдвоем ехать веселей, — вспоминает капитан.
Я начинаю понемногу привыкать к частым встречам и расставаниям в последние дни. Кажется, не так тягостно, как было раньше. Хотя еще одна зарубка на сердце. А сколько таких зарубок может поместиться на сердце, оно ведь совсем небольшое, человеческое сердце. Или только кажется, что небольшое, а на самом деле огромное, и с каждой новой зарубкой становится еще больше.
— Я бы с вами не возражал и дальше ехать.
— Ну что ты, генацвали, — душевно прорывается у капитана. — У тебя будут еще отличные попутчики.
Я что-то хочу сказать капитану, но не нахожу слов. Он тоже молчит.
На перекрестке, где мы стоим, — ни души. В городе вообще мало народа. Здесь только-только начинается жизнь. Из окрестных деревень возвращаются люди. Изредка по булыжнику громыхают телеги или тачки, груженные жалким скарбом. Напротив, у входа в сквер, деревянный павильончик парикмахерской с разбитой витриной и покачивающейся на единственном гвозде вывеской.
Глянув в сторону парикмахерской, капитан рефлекторно проводит ладонью по черной щетине, за одни сутки густо покрывшей щеки.
— Побриться бы надо. Начальство не любит, когда к нему в таком виде являются.
— Где же вы это сейчас сделаете?
— У меня все с собой, — похлопав по чемоданчику, говорит капитан.
— Вы сегодня уедете? — зачем-то спрашиваю я.
— Если ничего не изменится.
Чувство неизвестности и тревожного одиночества снова овладевает мной.
С этим обостренным чувством сомнения и надежды я и вхожу в большое серое здание, чудом уцелевшее среди обступивших со всех сторон руин.
Двери гулко хлопают за моей спиной. Тугие пружины притягивают их, и мне просто не под силу удержать дверь.
В просторном вестибюле против лестницы за столиком дежурный сержант, опрятный, подтянутый с красной повязкой на рукаве.
Стараясь быть точным, дабы избежать лишних вопросов, излагаю дежурному цель своего прихода.
— Полковник Каганов? — переспрашивает сержант, то ли неудовлетворенный моим объяснением, то ли стремясь убедиться, что правильно понял меня.
Изуродованная шрамом нижняя губа слегка обнажает зубы, придавая лицу нечто похожее на постоянную улыбку.
— Так для чего тебе полковник Каганов?
— Я же говорю, он до войны работал с моим отцом.
— Но это было до войны, а сейчас что? — никак не возьмет в толк дежурный.
— Он должен знать, где отец, — выходя из себя, растолковываю все сначала.
То ли он и впрямь ничего не может понять, то ли в порядке инициативы учинил мне бессмысленный допрос.
Наконец, сообразив, что дальше тянуть нельзя, дежурный заводит за пояс пальцы, расправляя складки на гимнастерке, и снимает телефонную трубку.
Номер, видимо, не отвечает. Убедившись, что никого в вестибюле кроме меня нет, сержант подходит к маленькой двери, ведущей во внутренний двор, заглядывает в нее, потом быстро возвращается к своему столику.
— Здесь твой Каганов, сейчас войдет.
Я видел полковника перед войной несколько раз. Однажды это было на вылазке, а потом у нас дома, когда отец получил медаль «XX-летия РККА». Узнаю ли я его сейчас?..