Гляжу на идущих офицеров. Который из них Каганов, я не знаю. О чем-то переговариваясь, они проходят мимо, но у самой лестницы останавливаются. И тогда, приблизившись к ним и выбрав того, который по моему предположению должен быть Кагановым, выпаливаю фразу, за которую краснею до сих пор.
— Товарищ Каганов, вы не узнаете меня?
Офицеры с любопытством разглядывают появившегося неизвестно откуда мальчика, а один из них, в просторной гимнастерке, совсем не тот, которого я принял за Каганова, удивленно спрашивает:
— Ты считаешь, что я должен тебя знать?
Теперь я вижу, что среди присутствующих два полковника, и как раз этот полноватый, с легкой картавинкой, а не тот другой, и есть нужный мне человек. Я даже удивляюсь, как это не узнал его сразу. У него мягкое интеллигентное лицо, негромкий голос и характерный едва уловимый дефект в речи. Он незаметно опускает букву «л», да и то не во всех словах.
Задав свой глупый вопрос, я почти сразу сообразил, что сморозил что-то не то. В самом деле, почему полковник должен знать меня.
— Нет, я не то хотел сказать, — смущенно оправдываюсь, — я хотел сказать, что знаю вас.
— Это любопытно, — присматриваясь ко мне, говорит полковник.
Потом он, что-то вспомнив, продолжает:
— Ты Сашин сын, да? Я совсем забыл, мне ведь звонили ребята из Кобрина, сказали о тебе. Какой же ты молодец, что отыскал. Ну и молодец, уцелел значит.
Я не пойму, почему он меня хвалит, за то, что доехал, или за то, что уцелел.
Офицеры, стоящие рядом, удивленно смотрят, как полковник ласково обнимает меня за плечи и, кивнув, ведет за собой к лестнице.
На третьем этаже, пройдя по длинному коридору, Каганов заводит меня в кабинет, усаживает подле себя на диван. Его маленькие пухлые руки немного дрожат, когда он снимает фуражку и вешает на гвоздь, заколоченный у двери. Он откровенно взволнован, не зная с чего начать разговор. Я понимаю, что ему не терпится узнать о своей семье, ведь я первый человек оттуда, где они остались, жена и двое детей.
Мы сидим некоторое время в нерешительности и неловкости, хотя мучительные вопросы буквально разрывают нас.
— Ты, наверное, устал и хочешь есть, — спохватывается Каганов, — я сейчас распоряжусь.
— Ничего не надо, у меня все есть. Мне в Кобрине выдали.
— С Кобрином это получилось просто чудо, — покачивает головой полковник, — как ты на наших там наткнулся, непостижимо. Ребята рассказывали мне немного по телефону, как ты выкарабкался, невероятно. Давай выкладывай все по порядку.
Довольный, что наконец нашел возможность перейти к главному, Каганов проводит ладонью по короткому бобрику вьющихся волос.
— Потом, — говорю я, понимая, что в первую очередь он должен узнать о своей семье, а я об отце.
— Что значит потом? — не принимает моей отговорки Каганов.
— Вначале вы должны узнать о своей семье.
Полковник, дрогнув, поднимается с дивана и делает несколько шагов по комнате.
— Тебе что-нибудь известно о них? — спрашивает он упавшим голосом.
Я слишком бесцеремонен в своей поспешности, я знаю, разговор этот неизбежен, и не собираюсь с ним тянуть.
— Они живы, — говорю я как можно спокойней.
— Живы?! — почти выкрикивает полковник.
Судя по всему, он действительно ничего не знает. Быть может, даже смирился с гибелью семьи.
— Ты точно знаешь, они живы? — переспрашивает полковник.
Я понимаю, что хватил лишку, так уверенно заявив, будто они живы.
— Я хочу сказать, здесь, в Белоруссии, они были живы, — уточняю я. — Но потом Полина Львовна уехала куда-то с детьми.
Лицо полковника, озарившееся было надеждой, тускнеет. Я не могу понять, почему он так меняется. Кажется, он уже не рад моему сообщению. Он так опечален, как если бы услыхал обратное.
— Зачем им нужно было выезжать?
— Наверное, опасались, что их выдадут.
— Это было возможно?
— Что вы! — удивляюсь я его вопросу. — Всегда находились люди, готовые помочь, но надо было думать, как бы они за тебя не пострадали, потому что постоянно кто-нибудь мог донести.
— Где они скрывались?
— Сперва они совсем не скрывались.
Каганов недоуменно смотрит на меня, ожидая пояснений. Несколько раз звонит телефон, но он даже не снимает трубку.
— Как же им удалось?
— Не знаю, как у них там получилось, — уклончиво и неопределенно говорю я.
Мне не хочется вспоминать о ксендзе. Во-первых, я действительно точно не знаю, как было. И потом я чувствую, что это тоже может не понравиться Каганову. Постепенно я начинаю понимать, что не ко всему, что было с нами, относятся с одинаковым доверием и сочувствием. Многое вызывает сомнение и неудовольствие. Должно быть, не понимают положения, в котором мы очутились на оккупированной земле.