— Вообще-то ясно, товарищ полковник, но…
— Что но?
— Машинистки у меня уже ушли, — объясняет Омелин.
— Что там печатать, коротенькое удостоверение, — удивляется Каганов, — отстучи сам. А я тебе сейчас набросаю, как сформулировать.
Каганов пишет, прерывается на мгновенье, чтобы спросить, какого я года рождения.
— Вот так, — промокнув написанное, говорит полковник и протягивает листок старшему лейтенанту.
Тот бегло просматривает.
— Проездное требование откуда выпишем, от Москвы?
— А поезда откуда ходят?
— Говорят, от Смоленска пошли.
— Ну, так и пиши: от станции Смоленск до станции Казань.
— А до Смоленска как же доберется? — недоумевает Омелин.
— Ты за него не волнуйся, — успокаивает Каганов.
Повернувшись ко мне, полковник говорит:
— Пойдешь сейчас со старшим лейтенантом, он все оформит как следует, затем возьмешь у него талоны, сходишь в нашу столовую, пообедаешь, немного погуляешь, и к девяти вечера жди меня около вахтера в вестибюле. Понял все?
— Понятно, — коротко, под стать деловому тону Каганова, отвечаю я.
Мне нравится, что все так сдержанно, без лишних слов и, главное, вполне определенно.
— Это можешь оставить здесь, — видя, что я собираюсь прихватить свои вещи, говорит Каганов. — Ты ведь сюда еще вернешься.
В комнате Омелина вдоль стен сейфы и шкафы с папками, судя по всему — это канцелярия. Посреди комнаты деревянный барьер. Его соорудили недавно, и он еще не покрашен.
Омелин заходит за барьер и сразу принимается за дело. Медленно, одним пальцем он отстукивает на машинке удостоверение для меня. Затем достает из шкафа бланки, выписывает проездное требование. Он очень сосредоточен и аккуратен в работе, как всякий канцелярист. Один за другим выдвигаются и задвигаются ящики столов, поскрипывают дверцы сейфов, в которых хранятся печати и бланки. Наконец, все бумаги выписаны, зарегистрированы, скреплены подписями и печатями. Омелин торжественно вручает их мне, каждую бумажку в отдельности, словно пересчитывает деньги. При этом он поясняет, для чего какой документ.
Давая талон в столовую и продаттестат, предупреждает:
— Сперва получишь продукты, а то склад может закрыться, потом пообедаешь.
— Хорошо, я это учту.
— Ты знаешь, куда идти?
— Спрошу у дежурного внизу.
Спускаемся молча по лестнице и мимо вахтера выходим на улицу.
— Сам-то откуда сюда приехал? — обведя улицу взглядом, спрашивает Омелин.
— Из Кобрина.
— Там тоже такое? — кивнув на руины, интересуется он.
— Везде такое.
— Мне кажется, Минск особенно разбит.
— Говорят, что немцы еще бомбят по ночам. Наш поезд из-за этого продержали до утра на каком-то разъезде.
— Будешь ходить по городу, берегись, — предупреждает Омелин, — кое-где обвалы случаются.
Сам он держится подальше от разрушенных стен, ближе к средине улицы, хотя улица настолько узка, что, если что случится, это вряд ли поможет.
Мы сворачиваем в просторный асфальтированный двор, где между большими разрушенными домами приютился двухэтажный флигель с высоким крыльцом и чем-то вроде веранды по сторонам. Идя по улице, трудно было предположить, что во дворе, среди развалин, сохранилось целехонькое строение.
Обойдя флигель, спускаюсь вслед за старшим лейтенантом в подвал соседнего большого дома, от которого ничего, кроме подвалов, не осталось. Вероятно, здесь было бомбоубежище, маленькие окна заложены кирпичами, кое-где замурованы. Сейчас помещение переоборудовано под склад. В глубине — ящики, бочки, ближе к дверям — огромный стол, служащий и прилавком и местом, где оформляются товарные документы.
Надвинув на глаза очки, за столом пожилой тучный человек в армейской форме без погон. Щелкая на счетах, он раскладывает в аккуратные стопки какие-то бумаги.
— Бабки подбиваешь, Матвей Прокофьевич? — обращается к кладовщику Омелин.
Тот смотрит на нас поверх очков, не понимая, что от него требуется или просто не узнавая Омелина.
— А, товарищ старший лейтенант, — наконец разглядев, говорит кладовщик. — При таком свете разве узнаешь? Того и гляди вовсе ослепнешь.
Он указывает на электрическую лампочку, не свисающую с потолка, а приспособленную прямо с патроном и остатком шнура на стене около стола.