— Почему не вкрутите бо́льшую?
— Не в лампочке дело, напряжение сами знаете какое.
— Мы к тебе, Прокофьевич, по делу.
— Ясно, что не в гости, — по-стариковски ворчит кладовщик и сдергивает очки. На широкой переносице остается розовый след.
— Прости, поздновато, но ничего не поделаешь. По распоряжению Каганова, — объясняет Омелин, — вот молодого человека надо в дорогу снарядить.
Кладовщик осматривает меня, словно оценивает, какого внимания я заслуживаю и почему меня привел сам старший лейтенант.
— Ехать ему далеко, — уточняет Омелин, — нужно что-нибудь такое, чтобы не портилось.
Я протягиваю накладную, которую выписал Омелин.
Кладовщик, почти не взглянув на бумагу, кладет ее на стол и быстро скрывается в глубине подвала. Вскоре он возвращается и решительно выкладывает банки со свиной тушенкой, точно такие, как у Хрусталева, баночку сгущенного молока, две или три копченые селедки и несколько больших грудок сахара. Потом, что-то вспомнив, достает из ящика и добавляет плитку шоколада.
— Положить есть во что? — коротко интересуется он, как бы не допуская с нашей стороны никаких вопросов относительно того, что он дает, но про себя гордясь, что располагает таким богатством.
— Сумка осталась у Каганова, — как-то виновато объясняю я.
— Ладно, обойдемся, — говорит кладовщик и со знанием дела ловко заворачивает продукты в плотную бумагу, потом перевязывает бечевкой. Получается весьма объемистый пакет.
— И что бы мы без тебя делали, Матвей Прокофьевич, — почтительно говорит Омелин.
— Как же, сами говорите, парню ехать далече, — польщенный похвалой объясняет он. — Сам-то откуда будет?
— Его отец перед войной с полковником служил. А теперь к отцу едет, всю семью немцы расстреляли, один остался.
— Вот оно что? То-то гляжу, мальчонка в обмундировании военном, а он, значит, наш армейский сынок. Ну-ну, кому, как не нам, о нем позаботиться.
Стряхнув в одну сторону костяшки на счетах, кладовщик решительно сгребает все бумаги вместе и начинает работу сначала.
— Испортили тебе всю обедню, Матвей Прокофьевич, — говорит Омелин.
— Успеется, — машет рукой тот.
И провожает нас, пока мы идем из подвала, сухим, сердитым клацаньем счетов.
Столовая, куда попадаем через минуту, оказывается весьма уютным и опрятным помещением с двумя рядами столиков и белыми занавесками на окнах. Она чем-то напоминает довоенную спецторговскую столовую в Киеве на улице Розы Люксембург. Иногда по воскресеньям, когда маме не хотелось возиться с обедом, мы всей семьей отправлялись туда. Мне это очень нравилось, и всякое посещение столовой воспринималось как торжественное событие. К маминому удовольствию, я поедал здесь решительно все, даже то, что не ел дома.
Сбоку у дверей — старомодный умывальник с мраморной доской и зеркалом.
— Тонечка, вы нас накормите? — обращается Омелин к молоденькой официантке, которая убирает со столов грязную посуду.
Кроме нее в зале несколько офицеров, доедают обед.
— Что-то вы, товарищ старший лейтенант, сегодня с таким опозданием, — бросив кокетливый взгляд на Омелина, не без упрека говорит девушка.
— Дела, Тонечка, дела, — загадочно и неопределенно объясняет Омелин, уловив в ее голосе нотки личной заинтересованности и внимания.
— Всегда приходите вовремя, а сегодня дела, — прикусив розовую, пухлую губку, выговаривает Тонечка.
— Тем более, в порядке исключения, можно разок и накормить опоздавших.
— Какие вы все хорошие, когда сюда приходите.
Официантка ставит перед нами дымящиеся тарелки с супом. Едва уловимое позвякивание алюминиевых ложек кажется громким, отчетливым в опустевшем зале.
— Где-то вы себе такого сыночка нашли, товарищ старший лейтенант, — шутливо подначивает официантка.
— А что, плохой сыночек? — принимает вызов Омелин.
— Хороший, просто я не знала за вами такого.
— Вы, Тонечка, еще многого не знаете.
— У вас узнаешь, — снова надувая губки, говорит девушка.
Чтобы подчеркнуть, что я сам по себе и обедаю здесь на вполне законном основании, я выкладываю на стол талон.
Я понимаю, между Омелиным и Тонечкой идет веселая пикировка, которая очень нравится им обоим.
Уткнувшись в тарелку, доедаю принесенное официанткой и слушаю, о чем они говорят.
Уходя, Омелин напоминает Тонечке, что завтра в управлении новый фильм, если она хочет, он зайдет за ней.
На перекрестке, где развалины не заслоняют горизонта, можно видеть, как солнце погружается в сине-черное продолговатое напластование, похожее на далекий лес или горы. Говорят, солнце садящееся в тучи, к плохой погоде. Но, может, это не тучи, а сумеречный мираж на горизонте. Уже который день я в дороге, и ни одного дождя.