— Зайдем к нам в общежитие, — предлагает Омелин.
— Каганов сказал, чтобы я был в девять на проходной.
— До девяти еще далеко.
— Я лучше погуляю.
— Как хочешь, — соглашается Омелин. — Только далеко не заходи, а то заблудишься.
— Не заблужусь, — уверенно говорю я.
— Дай мне свой пакет, чтобы не таскаться. Я его принесу вечером полковнику.
Я отдаю сверток с продуктами и сворачиваю на соседнюю большую улицу. Она простерлась, прямая и длинная, как большая река. А справа и слева, как притоки, впадают в нее улочки поменьше. Здесь тоже сплошные развалины. Черными скалами вздымаются обгорелые стены, покосившиеся столбы с оборванными проводами, как сваи взорванного моста. Кое-где возятся люди, налаживая, что можно наладить.
Я иду по большой улице, и мне кажется, она разговаривает со мной, жалуется и причитает, как живое существо. Такого я еще не знал, такое испытываю впервые здесь в Минске. Я жалею этот город, как родного брата, который изнывает от ран.
Справа по склону деревья старого парка, плакучие ивы над рекой и дубы в глубине аллей. Между деревьями на дорожках и просто так на прогалинах военные грузовики и солдаты, сколачивающие деревянные бараки.
В сумерках возвращаюсь обратно. Набежавший ветер подхватывает серое облачко пепла, несет и развеивает его вдоль, по улице. Где-то во дворе дребезжит оборванная жесть. Я вздрагиваю от неожиданности и стою, затаив дыхание, пока до меня не доходит, что это такое.
Дежурного, который был утром в вестибюле, сменил другой, кудрявый парень в очках с металлической оправой. Он так же подтянут, на рукаве такая же красная повязка, вероятно они передают ее друг другу, когда сменяются с дежурства.
На этот раз мне долго не приходится объяснять, зачем я здесь, то ли он сообразительней утреннего сержанта, то ли Каганов, уходя, предупредил.
— Полковник еще не приходил, садись и жди.
Он пододвигает мне свой стул, а сам приносит из чулана под лестницей табурет. Но сидеть ему не приходится. Вскоре начинают идти офицеры. Тяжелая входная дверь почти не закрывается. Дежурный едва успевает заглядывать в пропуска. Проходя мимо, офицеры с любопытством глядят на меня, смирно примостившегося на стуле подле вахтера. Сперва и мне интересно следить за их лицами, мелькающими передо мной, как кадры в старом кино. У меня даже начинает кружится голова.
Людей, спешащих через проходную, становится меньше, все реже скрипят двери. Но Каганова по-прежнему нет. Омелин тоже не появляется. Я не мог их прозевать, да и они бы меня увидели.
Становится совсем тихо, или мне так кажется от того, что засыпаю, откинувшись на спинку стула. Как в тумане где-то далеко-далеко слышу нарастающий гул, скороговорку зениток и два или три приглушенных взрыва тоже далеких и неотчетливых. Я не могу сообразить снится мне или это происходит на самом деле. Потом гаснет свет. Сомкнутые веки чувствительны, а слух притуплен — тревожные голоса и торопливые шаги рядом смазаны и так же смутны, как далекий гул. Белым светом вспыхивают карбидные лампы. Кто-то тормошит меня. Открываю глаза, узнаю Каганова.
— Пойдем, — склонившись надо мной, тихо и ласково говорит он, — уморил тебя совсем.
— А парень-то ваш, товарищ полковник, весь налет так и проспал, — смеется дежурный.
— Я все слышал, — хрипло возражаю я.
— И продолжал, как ни в чем не бывало спать?
— Он у нас привычный, — говорит Каганов.
…Подсвечивая фонариком, идем с Кагановым по коридорам. В кабинете он укладывает меня на диван. Затем выключает вновь появившийся свет, оставляя только настольную лампу.
— Спи, — говорит Каганов, присаживаясь к столу. — Измучился, ожидая меня. Я думал, успею к девяти, а меня по ВЧ вызвали.
С того места, где я лежу, не видно его лица, только бобрик волос. Когда я пробую повернуться, пружины в диване выпирают и давят сквозь потертую клеенку. При этом они гудят, как басовые струны в старом рояле.
— Омелин тебе все оформил? — чувствуя, что я не сплю, спрашивает Каганов.
— Да, я смогу завтра ехать.
— Погоди, тут возможно кое-что удастся организовать для тебя.
— О чем это вы? — не понимаю я.
— Спи, завтра узнаешь.
Уж не думают ли меня здесь задержать, как в Кобрине. Это ни к чему. Завтра во что бы то ни стало надо уехать. Лежу и терзаюсь сомнениями. Еще недавно смертельно хотелось спать, а теперь сон совершенно перебился.