Потом мысли уносят меня далеко, далеко. Мне кажется, что я уже в дороге, вагон покачивает, стучат колеса и зеленый абажур настольной лампы маячит впереди, как семафор.
Просыпаюсь от приглушенных голосов, звучащих рядом. Беседующие между собой люди стараются говорить полушепотом, но это у них не очень получается, моментами фразы прорываются громко и отчетливо. Наверное, они говорят тихо, чтобы меня не разбудить, думаю я. В комнате уже светло, настольная лампа погашена. Со сна я никак не могу сообразить, уходил Каганов домой или нет. Кроме полковника в кабинете еще два человека. Один из них Омелин. Открыв глаза, я узнаю около окна его узкоплечую фигуру.
Другой, в кожаной куртке, сидит ко мне спиной. Разговор, кажется, идет обо мне. Непонятно только, при чем здесь Севастопольский авиаполк, о котором упоминает этот в кожанке.
— Где он будет искать твоего Басова? — спрашивает Каганов.
— Я записку черкну, — повернувшись ко мне в полуоборот, отчетливо говорит человек в кожанке. — Басов отличный парень, он все устроит.
— На худой конец поедет поездом из Москвы, — говорит Омелин, — проездное требование у него есть. Там уже никакой пересадки, раз Смоленск отпадает.
— Я за него спокоен, — говорит Каганов приглушенно, — просто, чтобы не мотался зря.
— Совсем взрослый парень, мы с ним вчера беседовали, когда обедать ходили, — говорит Омелин.
— Взрослый-то взрослый, а все равно ребенок, — сокрушается Каганов. — Ночью пришел на проходную, а он прямо на стуле уснул.
Человек в кожанке подходит к окну; спереди вся куртка его перечеркнута блестящими змейками. Их не менее четырех на карманах и одна большая, вертикальная сверху до низу.
— Пасмурно, — глянув в окно, говорит он. — Улетят ли сегодня?!
Когда он говорит, во рту поблескивает целый ряд металлических зубов, и это тоже похоже на застежку-молнию.
— Наверное, пора его будить, — говорит Омелин.
— Рано еще, — возражает Каганов, — пусть поспит.
Я ворочаюсь на диване, подчеркнуто шумно, давая знать, что не сплю уже.
— Проснулся? — говорит Каганов, подходя и садясь на диван, — отлично, что проснулся. Сейчас на аэродром с Артюхиным поедешь.
— Почему на аэродром? — хрипло интересуюсь я.
— Полетишь до Москвы самолетом, генерал распорядился тебя отправить.
Каганов смотрит на меня, улыбается, стараясь угадать, доволен ли я. Наверное, он это имел в виду, когда ночью намекал мне на что-то. И все-таки для меня это полная неожиданность, лететь самолетом, такое мне и не снилось.
Сперва меня охватывает робость, нет, не от страха, а от неизвестности и непривычности того, что предстоит. До войны мало кто летал на самолете, но те, что летали, рассказывали о впечатлениях по-разному, наверное в зависимости от того, как переносили полет. Как всякий мальчишка, я бы не отказался полетать на самолете, но почти наверняка знал, что мне будет скверно. Я плохо переносил даже карусель и качели. А уж на самолете подавно будет мутить.
— Вставай, — говорит Каганов, — сейчас позавтракаешь и в дорогу.
Натягивая сапоги, вспоминаю, что где-то слышал, будто перед полетом лучше всего не есть. Не знаю, с чем это связано, но кушать мне совсем не хочется. И мысли все уже вертятся вокруг этого непредвиденного обстоятельства.
Артюхин смотрит на меня с любопытством, словно догадывается, чем я озабочен. У него открытое лицо, прямой нос и подбородок с родинкой. Волосы пепельные от седины. Сперва кажется, что он совсем молодой, но потом, глядя на волосы и спокойные сосредоточенные глаза, понимаешь, что это не так. Молодит его, кроме всего прочего, еще и кожаная куртка и вся его коренастая спортивная фигура.
— На самолете не летал? — улыбается он.
— Не летал, — стараясь быть как можно более спокойным, говорю я.
— То-то вижу, забеспокоился. А ты не дрейфь, ничего страшного.
— Я ничего, — пытаюсь было отнекиваться, но понимаю, что это неестественно и признаюсь: — У меня, когда на карусели катаюсь, голова кружится.
— Аппарат вестибулярный слабый? — спрашивает Омелин.
— Я не знаю, что это.
— Это когда укачивает быстро на самолете или на пароходе, а кого и на машине даже.
— У меня маму здорово на машине укачивало, — вспоминаю я. — Она как-то с отцом приехала в Ворзель под Киевом, мы там с сестрой в лагере были, так маму еле в чувство привели…
— Настраивать себя на это не нужно, — говорит Артюхин. — И все будет отлично.
— Вы тоже полетите в Москву? — почему-то испытывая к нему расположение, доверительно спрашиваю я.