Артюхин стоит одиноко в стороне, увидав меня, приветливо улыбается и машет рукой.
— Садись на место и сиди, — сердито приказывает за моей спиной Олейник. — А то разбегался. Нечего мозолить людям глаза, видишь, и так не всех берут.
ПОЛЕТ
Ожидание полета было настолько томительным и тревожным для меня, что сам взлет прошел как-то незаметно.
Прогрев моторы, самолет пробежал по полю и легко оторвался от земли. То, что мы в воздухе, я ощутил только спустя несколько мгновений, когда машина плавно качнулась из стороны в сторону и пол под ногами стал зыбким. Странно, но я совсем не испытываю того неприятного чувства, которого ожидал. Я обрадован, что с самого начала все идет так хорошо.
Осторожно, как это бывает, когда, подойдя к краю скалы, бросают робкий взгляд в пропасть или, перегнувшись через борт, смотрят в пучину, я заглядываю в окно. И то, что вижу, поражает неимоверно. Там, где разошлись облака, сквозь прозрачную бесцветность воздуха, как бы вмерзшая в голубоватый лед, четко вырисовывается земля. Кажется невероятным, как этот самолет, такой громоздкий, почти неподвижно висит над головокружительной пустотой, где в глубине, словно в кристально чистом водоеме, до мельчайших подробностей просматривается каждая песчинка.
Земля… Она перед нами как на ладони, открытая и незащищенная. Я бы не отрывался от окна, если бы не приходилось все время поворачивать голову. Мы летим на грузовом самолете, салон забит грузом, а откидные металлические сиденья, как в «студебеккере», расположены вдоль стен так, что окна оказываются за спиной.
К тому же с тревогой замечаю, что меня начинает подташнивать. Сперва почти незаметно, едва-едва, а потом все более ощутимо. От томительно-приторного запаха разогретого алюминия кружится голова. Когда самолет оседает, проваливаясь в воздушные ямы, мне становится совсем скверно. Пустой желудок, в котором со вчерашнего дня не было ни крошки, как бы подкатывается к самому горлу. От благодушного настроения с начала полета не остается и следа. Пытаюсь чем-то отвлечься, но все настойчивей думаю об одном: когда это кончится.
— Укачало? — видя, что я присмирел, спрашивает Олейник. — На вот чуток попей.
Он протягивает мне флягу, от которой я отстраняюсь.
— Чего воротишь голову, вода это.
— Не хочу ничего, — через силу выговариваю я.
— Да, видно не подходит тебе летать, — сочувственно говорит Олейник. — Но ты потерпи, потерпи, все же быстрей, чем машиной. И пуговку на вороте расстегни, дышать будет легче.
Он помогает мне ослабить воротник.
— Ух ты, батюшки, взмок-то как, с чего это тебя в пот шибануло.
Я чувствую, как с каждым новым оседанием самолета пот ручьем стекает у меня по спине.
В какую-то минуту, когда терпеть становится невмоготу, я на подгибающихся ватных ногах, пробираюсь через завалы груза к маленькой дверце в конце салона. Дверь то отдаляясь, то приближаясь, пляшет перед глазами, и я все никак не могу до нее добраться. С самого начала полета в нее никто не входил, и она оказывается заваленной тюками до половины.
Самому мне тюки не оттащить, да и не к чему. Все кружится передо мной, плывет — пассажиры вдоль стен, груз и маленькая дверца, весь салон, как стремительная карусель.
Уткнувшись лицом в пыльную мешковину, я ложусь на тюки с облегчением и, зажмурив глаза, лежу в полузабытьи тихо и блаженно.
— Сынок, сынок, — тормошит меня подошедший Олейник, — что с тобой, жив ли? Вот несчастье на мою голову. Надо же такое.
Тревожный голос старшины кажется мне далеким и глухим, как во сне. Я хочу ответить, но лень пошевелить языком. Мне нравится молча лежать на тюках, и, если бы никто не донимал, я бы даже уснул и, возможно, не чувствовал головокружения и тошноты.
— Все нормально. Я полежу здесь немного, мне так лучше, — тихо прошу Олейника.
Пытаясь разобрать, что я бормочу, старшина склоняется низко надо мной.
— Если тебе так удобно, лежи, — соглашается он и отходит в сторону.
Монотонно, настойчиво гудят моторы, их настырный гул обступает со всех сторон, но не утомляет, а скорей успокаивает и убаюкивает.
Стыдно признаться, но свой первый в жизни полет я почти весь проспал.
Просыпаюсь от внезапного толчка. Весь самолет сотрясает мелкая дрожь, дребезжат стекла, скрипит обшивка. После мягкого покачивания это напоминает езду в телеге по разбитой дороге.
— Прилетели, — слышу голос Олейника. — Как чувствуешь себя, герой?
— Так быстро прилетели?
— Чего же быстро, часика полтора поспал. Мучался, мучался и уснул. И правильно сделал, раз самолет не по тебе.