Я забыл уже, какие порядки на вокзалах, и Олейник мне растолковывает и предупреждает:
— Не прозевай только, когда посадку объявят, понял?
— Не беспокойтесь, по билету проще простого ехать.
— Значит, я могу быть спокоен? — переминаясь с ноги на ногу, как-то извинительно говорит Олейник. — Уедешь тут без меня? А то мне груз еще надо сдать по назначению.
— Конечно, о чем речь, разве мне первый раз.
Мне кажется, что у Олейника сложились какие-то превратные представления обо мне, и я горячо пытаюсь его переубедить или хотя бы растолковать, что к чему.
Не обращая внимания на мои слова, старшина рассудительно гнет свою линию:
— Надо было бы, конечно, посадить тебя в поезд, Артюхин ведь наказывал, чтобы отправить как следует.
Я понимаю, что для старшины не очень важно, какой я там, бывалый или вовсе не сведущий ни в чем, у него есть распоряжение отправить меня. Распоряжения надо выполнять, и баста. Если бы ему не нужно было везти груз, он бы проторчал на вокзале до самого отхода новосибирского поезда, как бы я его ни убеждал.
— Вернетесь в Минск, скажите Каганову и Артюхину, что у меня все в порядке и что я уже в Казани, — пытаюсь хоть чем-то утешить старшину.
Это, кажется, и в самом деле его утешает.
— Пожалуй, я завтра им так и доложу, только ты меня не подведи, и чтобы все было как надо.
— Не сомневайтесь, — говорю я. — Спасибо, что билет взяли и проводили.
Моя благодарность больше всего удивляет и вроде раздражает старшину, он морщится и, ничего не ответив, направляется к машине. Садится в кузове, широко расставив ноги, повернувшись ко мне лицом. Вскоре маленький, юркий пикап растворяется в вечерних сумерках.
С сумкой через плечо и кожушком под рукой я выхожу на привокзальную площадь и стою в одиночестве посреди огромного города. Повода для беспокойства у меня нет, все ясно и определенно. В кармане билет, через несколько часов поезд. Мне осталось его дождаться, и все. Но что за неприятный, почти неуловимый холодок прокрадывается в сердце? Может, я просто одичал, ведь за три года я впервые попадаю в такой большой город к тому же внешне совершенно не тронутый войной. Не исключено, что испытываю некоторое чувство затерянности. И я это понимаю и пытаюсь разгадать истинную причину беспокойства, исподволь охватывающего меня.
Ведь в самом деле, какие у меня основания сомневаться, что отец в Казани? А между тем назойливые сомнения гнездятся во мне и тянут за собой глупые, тревожные мысли. А что, если отца не окажется в Казани, куда подамся тогда? И зачем только еду в такую даль, в чужой, незнакомый город? Лучше бы остался в Каменке, по крайней мере там Мариан и Дарья Ивановна.
Чем ближе к ночи, тем отчетливей гул привокзальной площади, голоса людей, скрип тормозов, хлопанье дверей. Минутами надо всем этим протяжно или прерывисто раздаются гудки паровозов.
Затемнение в Москве не отменено, но не соблюдается с прежней строгостью, и потому ночь, опустившаяся на город, кажется не черной, а фиолетовой. И площадь передо мной фиолетовая с внезапными вспышками автомобильных фар, огоньками папирос или совсем ослепительными косыми пучками света, когда распахиваются двери.
Слева, меж стеной дома и телефонной будкой, стоит молодая женщина в легком в сборочку платье и шляпке. Среди буднично одетой публики она выглядит слишком нарядной. И, может, поэтому привлекает внимание. Проходящие парни пытаются с ней заговорить, но она не замечает никого. Она кого-то ожидает и кажется мне в эти минуты такой же одинокой и неприкаянной, как я. Тот, кого она ожидает, все не идет. И я вместе с ней начинаю высматривать его среди прохожих, пытаюсь угадать, каким он должен быть. Меня увлекает эта игра, и я уже почти волнуюсь вместе с женщиной и негодую на того, кто никак не может придти. Чужое волнение как бы передается мне, и какое-то время я почти живу жизнью другого человека.
Потеряв терпение, женщина заходит в телефонную будку и долго настойчиво звонит куда-то, потом, хлопнув дверью, исчезает в фиолетовом сумраке.
В будке, куда я заглядываю вслед за тем, еще держится терпкий аромат ее духов и, кажется, звучат дневные голоса людей и ее голос, которого я никогда не слыхал и никогда не услышу.
Послонявшись немного по площади, захожу в здание вокзала. Сюда пускают только транзитных пассажиров или тех, у кого уже есть билеты, поэтому в залах ожидания не так много народа, во всяком случае, значительно меньше, чем у входа сидящих на чемоданах.
Я решаю, что должен идти в воинский зал, раз у меня воинский билет. Хотя никто этого не соблюдает, по всем залам гражданские и военные вместе. Многие едут с семьями и садятся там, где нашлось место. Приглядев себе свободный уголок, я пристраиваюсь подле двух немолодых солдат на огромном деревянном диване с высокой, как стена, спинкой. По сути это и есть стена, так как людей, сидящих по другую сторону, не видно. В зале царит тяжелый приторно-кислый запах пота, смазанной дегтем кирзы, чеснока и махорки. К тому же где-то по соседству туалет.