Под утро становится прохладно. Накрываюсь с головой кожушком, и, угревшись, засыпаю, на этот раз настолько крепко, что, когда открываю глаза, солнце светит уже вовсю. «Станция «Муром», — читаю на проплывающем мимо окон кирпичном здании. Поезд только что тронулся, и я не знаю, сколько мы здесь простояли. На этот раз почему-то все обошлось без рывка, то ли паровоз подцепили другой, то ли машинисты оказались поаккуратней.
Интересно, уж не тот ли это Муром, откуда Илья Муромец вышел, думаю я, припоминая когда-то вычитанные или слышанные слова: «Из того ли-то из города из Мурома, из того села да с Карачарова». Должно быть, так оно и есть, но при чем здесь село Карачарово? Хотя, впрочем, вначале он мог жить в селе, а потом переехать в город. Поезд энергично набирает скорость, а я, немного очумев от сна под душным кожушком, лежу и вспоминаю былины про Илью Муромца и про других богатырей. Помню, на одном из уроков в третьем классе учительница читала нам о том, как дрался Муромец с Соловьем-разбойником и с Идолищем поганым, она сказала, что под Идолищем надо подразумевать татаро-монголов и всех прочих иноземцев, нападавших на нашу Родину. Именно этого я тогда никак не мог представить, чтобы в одном лице воплотилось все многотысячное войско наших врагов. Значительно лучше воспринимались фильмы «Александр Невский», или «Богдан Хмельницкий», которые шли тогда, в которых было все конкретно, а не символически.
Во время войны совсем мало читал, хотя две книги помню. Я их почти наизусть выучил, потому что они были для меня не просто книгами, а чем-то большим, они были для меня той жизнью, которую у нас отняли фашисты и которая существовала им назло.
Первую книгу нашел в июле сорок первого в доме Василисы Адамовны, которая приютила нас. Это был «Разгром» А. Фадеева. Книга была мне не по возрасту. Не будь войны, я бы дорос до нее лет через шесть, не раньше. Но наше возмужание не выбирает ни времени, ни места.
Забравшись в закут между голубятней и дровяником, я читал книгу и не знал, что в это субботнее утро немцы организовали первую облаву. На перекрестках стояли крытые «ганомаги» и «оппели», куда бросали задержанных. Патрули обходили улицы, врывались в дома. Фельджандармов заметил в последнюю минуту, когда они входили во двор. На груди зловеще поблескивали металлические бляхи. Скорей инстинктивно, чем осознанно, сунул книгу под бревна. Не знаю, что бы сделали с ней немцы, если бы она попала им на глаза. Мне просто хотелось ее дочитать. И вообще я был рад, что хоть что-нибудь уберег от них, растоптавших все, что можно растоптать.
Вторую книгу, сборник материалов первой сессии Верховного Совета СССР 1938 года, обнаружил у Ядвиги.
В тот вечер, когда Ядвига меня вызволила из полиции, она приказала Мариану, чтобы он отвел меня домой. Дом этот был не там, где она служила экономкой и где постоянно находилась, а на другой улице.
В полной отрешенности лежал я на клеенчатом диване, укутавшись одеялом. В давно не топленной комнате было прохладно, пахло пыльными гардинами и старыми духами, которыми когда-то пользовалась Ядвига. Земля в кадке из-под фикуса потрескалась. Большие глянцевые листья начали желтеть. Томясь от одиночества, порылся на этажерке, в надежде найти что-нибудь интересное для себя. Но оказалось, что все книги здесь польские. Лишь в самом низу среди узоров для вышивания и старых журналов была одна русская — «Материалы сессии Верховного Совета». Как она попала сюда, трудно сказать. Я зачитался ею, как самой захватывающей приключенческой повестью; интересно было все: и речи депутатов, и резолюции, и указы. Я дышал воздухом того мира, который знал с детства, минутами мне казалось: то, что произошло с нами — страшный сон, сто́ит только проснуться, и все будет по-прежнему — и Дворец пионеров, и школа, и отец с мамой — живые и заботливые.
Книги, книги… Как мало я их прочитал до этого и как много потом. Но никогда не забыть мне те две, что были прочитаны летом сорок первого и осенью сорок второго.
На нижней полке подо мной негромко разговаривают. Из всех голосов узнаю только голос Файзулина. Мне нравится мягкая, округлая его речь, с не слишком выраженным, но вместе с тем отчетливым татарским акцентом.
Внезапно меня привлекает чей-то внимательный, пристальный взгляд. Я чувствую, что за мной наблюдают, и не могу понять кто. И тут я вижу напротив и чуть выше, на третьей полке, предназначенной для багажа, белобрысую, взлохмаченную голову, и давно немытое лицо какого-то мальчишки. Голубые глаза кажутся невероятно чистыми и прозрачными на этом фоне. Увидав, что я заметил его, он поспешно отводит взгляд, но потом снова смотрит в мою сторону. Когда и как он очутился здесь? Во время посадки в Москве я его не приметил, хотя это было и не мудрено в такой толчее и полумраке.