За неделю, что нахожусь в пути, мне ни разу не приходилось общаться и разговаривать со своими сверстниками. Все люди, с которыми сталкивался, были взрослыми, и разговоры соответственно были серьезными и деловыми.
Увидав мальчишку на верхней полке, мне страшно захотелось с ним познакомиться и поболтать. С его стороны не наблюдаю ничего подобного. Взгляд его угрюм и равнодушен. Я приветливо киваю мальчику головой и жестом приглашаю, чтобы он перебрался поближе, дескать потолкуем. Но он не понимает меня, либо не желает понимать, и горестно сжав губы, отворачивается.
— Попутчик наш проснулся, пора, пора, — заслышав, как я ворочаюсь наверху, говорит Файзулин.
Повиснув на руках, спрыгиваю вниз.
— Вот и хорошо, — неизвестно чему радуется Файзулин. — Иди мойся, чай пить будем.
Феоктистов дремлет в углу, приткнувшись к стенке вагона, голова с серебристым ежиком волос покачивается в такт движению.
А я тоже хорош, укоряю себя, выспался как фон-барон, а люди всю ночь просидели. Сколько еще предстоит Феоктистову сидеть так, пока доедет. Хочу предложить ему, чтобы он занял мою полку и отоспался, но мне жаль его будить.
В туалете грязно и мокро, как осенью в замызганном переулке. В сквозной трубе, уходящей под вагон, гудит ветер. Вагон так бросает из стороны в сторону, что едва удерживаюсь на ногах. Вода в умывальнике теплая и ржавая.
Когда мы садимся с Файзулиным и Феоктистовым пить чай, я снова чувствую на себе глаза мальчика. В них нет ни просьбы, ни обиды, только какая-то затаенная печаль. Внешне совсем безучастно он смотрит, как мы едим, но кусок застревает у меня в горле. Так ведь он просто голоден, мелькает мысль, он просто-напросто хочет есть, как это я сразу не сообразил. Сколько раз это все испытывал сам, и глаза мои, наверное, были такими же, когда я наблюдал, как ест рыжий австриец Иоганн, или когда в самые трудные дни приходил к маме.
Я беру из сумки хлеб, сало, отламываю полплитки шоколада и, привстав на нижнюю полку, чтобы достать, протягиваю мальчику.
Сперва он отстраняется, отнекивается, но потом все-таки принимает угощение и, кивнув головой в знак благодарности, с жадностью принимается за еду.
Файзулин и Феоктистов следят за моими действиями и, судя по всему, одобряют их.
Немного погодя, мы лежим рядом с Володей, так зовут мальчика, на моей полке и мирно беседуем. Нам легко понять друг друга: наши сиротские судьбы чем-то похожи. И у него, и у меня война отняла детство, убила маму. Это случилось в разное время, но беда и заботы у нас общие, как, впрочем, у многих мальчишек и девчонок нашего поколения.
Володя — ленинградец, в начале войны он с мамой эвакуировался и жил под Москвой. Отец ушел на фронт, с тех пор о нем ничего не известно. Совсем недавно умерла Володина мама, мальчик остался, как и я, один. Теперь он едет к единственной тетке, сестре отца, которая живет в Арзамасе.
— Тетка знает, что ты едешь к ней? — спрашиваю я.
— Знает, я ей письмо написал, — угрюмо отвечает он, но в словах его не слышу уверенности.
Чувствуется по всему, что он сильно подавлен смертью матери и не знает, что теперь будет.
— Ты не падай духом, может, отец найдется, — пытаюсь успокоить его.
— Кто знает.
— Я ведь тоже целых три года ничего не знал об отце, а вот нашелся и теперь еду к нему.
— Правда, нашелся? — оживляется Володя. В больших и чистых его глазах вспыхивают огоньки. — Вы тоже эвакуировались куда-нибудь?
— Не успели. Немцы нашу машину прямой наводкой, мы ведь на границе жили.
— На самой, на самой границе? — удивляется Володя.
— Полтора километра от границы.
— Полтора, — раздумчиво, как бы оценивая, много это или мало, повторяет он.
— Думаешь это много, полтора километра? Опомниться не успели, как немцы появились.
Я рассказываю Володе, как это было у нас. Он внимательно слушает, опершись на локтях, подставив под скулы сжатые кулаки.
— Мама так хотела вернуться в Ленинград, — неожиданно, без видимой связи с предыдущим говорит Володя. Я понимаю, что у него свои мысли, которые его мучают, свои горести, от которых он не может отделаться.
— Правда, что Ленинград такой красивый? — спрашиваю я.
— Еще какой, — не без гордости говорит Володя. — Не был?
— Не успел.
— А ты приезжай когда-нибудь. Только, говорят, его сильно обстреливали и бомбили. Жалко все-таки, если разрушили.