У Володи хватает жалости и для матери, и для города, который она хотела увидеть и не увидела. Он так искренне приглашает меня в свой город, словно возвращается сейчас туда, а не едет к тетке в Арзамас.
— Ты вернешься в Ленинград после войны?
— Конечно, у нас ведь там квартира осталась, — как-то очень серьезно и буднично говорит мальчик.
Какими практичными мы все стали, думаю я, даже дети, и разговор у нас серьезный, не то что раньше. Если бы мы встретились до войны, совсем бы о другом говорили: о товарищах школьных, о кинофильмах.
Смотрю в окно и непроизвольно ищу глазами приметы войны, к каким привык в Белоруссии — воронки у насыпи, полуразрушенные строения, осыпавшиеся окопы, деревянные наскоро сколоченные обелиски. Я как-то сразу не могу сообразить, почему этого не видно. А потом спохватываюсь, и сам себе улыбаюсь от неожиданного открытия. Так ведь здесь же не было войны, сюда немцы не дошли. Это поражает, мне трудно представить, что есть земля, где не падают бомбы, не убивают людей.
В Арзамасе поезд стоит довольно долго, и я иду провожать моего нового знакомого. Из вещей у него только небольшой деревянный чемодан.
В седом от пыли привокзальном сквере мы прощаемся. Володя достает из кармана блокнот в потертой клеенчатой обложке, листает его, уточняя теткин адрес.
— Ни пуха ни пера, — говорю я на прощанье.
Я ожидаю, что он ответит привычным «к черту», но он горько улыбается сухими обветренными губами и произносит неопределенно:
— Пока.
Динамик на столбе передает сводку Информбюро. То же самое слышится откуда-то со стороны, но с едва уловимым запозданием из-за расстояния; происходит как бы наложение одной фразы на другую.
Мне бы хотелось послушать, что там говорит диктор насчет событий на фронте, но я боюсь отстать от поезда и бегом возвращаюсь к нашему вагону.
Еще в тамбуре слышу резкий, почти срывающийся на крик разговор. Это Феоктистов, заступаясь за меня, вернее, оберегая мое место, срезался с каким-то молодым, напористым морячком. У морячка красивое девичье лицо и золотая фикса, поблескивающая во рту.
Войдя в вагон и никого ни о чем не спросив, морячок бросил на мою полку бушлат и вещмешок. Феоктистов заметил ему, что полка занята и что пассажир на минуту отлучился.
— Тебя никто не спрашивает, — небрежно роняет морячок. — Сам устроился и еще кому-то полку караулишь.
— Разве не видишь, мил человек, на полке вещи лежат, — мягко пытается урезонить парня Файзулин.
— Ну и что отсюда следует? — наглея, отрезает морячок.
— А то, что здесь мальчик едет, понимаешь, пацан без отца, без матери, а ты его с места хочешь согнать, — меняясь в лице, из последних сил сдерживая себя, говорит Феоктистов.
— Ты на мою сознательность не бей, — выпятив губу, презрительно цедит парень, — тут воинский вагон, и нечего здесь делать всяким прочим, каждый о себе пусть заботится, такое нынче время.
— Негодяй, — почти захлебнувшись от ярости, взрывается Феоктистов, — что ты знаешь о времени, сопляк? Сейчас, может, такое время, когда только совесть человеческая и проверяется, и воюем мы тоже против зла, чтобы жестокость искоренить. А ты…
Сжав кулаки, сутуля худые плечи, Феоктистов надвигается на морячка. И тут происходит то же, что было на вокзале. Лицо Феоктистова становится серым и замкнутым, он едва удерживается на ногах.
— Не надо так, не надо, — успокаивает Файзулин, помогая ему сесть.
Сузившимися от ненависти азиатскими глазами он провожает морячка, который, схватив бушлат, быстро ретируется, видя, что дело принимает неожиданный оборот.
Возбужденные происшедшим соседи оживленно переговариваются между собой, сочувственно и с тревогой наблюдая за Феоктистовым.
— Контуженый он, — объясняет состояние своего приятеля Файзулин, — нельзя ему волноваться.
— Не разволнуешься, когда такие, как этот, попадаются, — говорит кто-то.
— Давайте, граждане, чуть и сторонку, чтобы ему воздуху побольше, — предлагает Файзулин.
И как бы в ответ на эту заботу Файзулина и соседей по вагону, Феоктистов делает несколько глубоких вдохов, как человек, сбитый с дыхания. Открыв глаза, он обессиленно и виновато смотрит на окружающих, словно извиняясь за свою несдержанность. Потом еще долго сидит, не в состоянии пошевелиться, медленно приходит в себя, значительно медленней, чем тогда на вокзале.
Мне страшно неловко и стыдно, что все это произошло из-за меня. Хотя, рассуждая таким образом, я как бы уподобляюсь морячку, который утверждал, что каждый должен думать о себе. Не во мне дело, на моем месте мог быть другой. А на месте Феоктистова могли быть и Ядвига, и Дарья Ивановна, и повариха Феня.