— Валька уехал к бабушке под Москву, — сообщил я, считая, что это главное, что должно интересовать Катюшу.
— Я знаю, — как-то равнодушно ответила она.
Вероятно, поссорились, мелькнуло у меня. Я молчал, жалея, что сунулся с ненужным сообщением.
— Ты-то как? — спросила Катюша.
— Да так, в городе околачиваюсь.
— А мне к подружке надо, — заторопилась Катя, — может, проводишь?
И не дожидаясь ответа, подхватила под руку. Я испытывал некоторую неловкость от того, что девушка выше меня ростом. Если бы она шла просто рядом, это было бы не так заметно.
— Ты должен был о ней слышать, — уточняя, о какой именно подруге идет речь, пояснила Катюша. — Люся, соученица моя. Она с нами Новый год встречала, когда ты уезжал с отцом в Москву.
Мне действительно говорили, что в нашей компании появилась новая девочка, собирались нас познакомить, но почему-то не вышло.
Сперва Катюша подвела меня к старому двухэтажному дому с проржавелым железным навесом над парадной дверью, но глянув сквозь металлические прутья в застекленную дверь и никого не увидев, она потащила меня через приотворенную калитку во двор.
Все эти, быть может, малозначительные детали и обстоятельства запечатлелись только потому, что сразу вслед за тем я увидел ее. Тогда, разумеется, это мало что значило для меня, и мысли о том, что когда-нибудь будет значить, тоже не возникало. Но потом и много лет спустя все последовательно восстанавливалось в памяти.
Она предстала перед нами в тесном дворике, растерянно оживлена, оторвавшись от какого-то домашнего дела. Влажные глянцевые спиральки вьющихся волос обрамляли загорелое лицо и большой открытый лоб. Он казался еще больше от того, что волосы были зачесаны наверх на косой пробор и соединены сзади косичками. Все неброско, все буднично неярко, приглушено, пригашено. И синие ленточки в косичках, и еще совсем плоская детская фигурка в выцветшем сарафанчике.
Я не мог понять, довольна или смущена она нашим появлением. Нечто двойственное было в ее облике. Тонкие сомкнутые губы придавали ее лицу выражение мучительной замкнутости и безучастности. Но стоило ей заулыбаться, как вся она преображалась, озарялась юной прелестью. Живым интересом загорались глаза. И даже чуть неровный зуб под верхней губой и чуть картофелинкой нос не делали ее хуже.
— Я сегодня в пионерлагерь к братьям своим ездила. Только сейчас вернулась. Думала, не доеду, такая жарища.
Лицо ее и впрямь было воспалено горячим дорожным ветром.
— Люся у нас хозяйка. На ней весь дом держится, — не без похвалы отозвалась о подруге Катюша.
— Ну уж хозяйка, — смутилась Люся, — просто мама на работе, кому-то надо было мальчишек навестить.
— Не только это, — уточнила Катюша, — никто из наших девчонок столько не возится по хозяйству, как ты.
— Конечно, — как бы оправдывалась Люся, — вы с мамой вдвоем, а у нас трое мужчин в доме.
Мне начинал надоедать этот разговор. Но я заметил, что рассудительно-хозяйственный тон весьма в характере моей новой знакомой. Угадывалось в ней и еще что-то, совсем не столь приземленное и смиренное, но что именно и так ли это, было неясно.
— Это ты Сергея и Вовку к мужчинам причисляешь, — рассмеялась Катюша.
— А то как же, самые настоящие, все подай, прибери. В этом они все одинаковые. — Люся лукаво глянула в мою сторону, как я реагирую на ее слова.
Мне казалось, что она специально хочет казаться не той, какая есть на самом деле. Сознательно прячет свою девичью непосредственность, изо всех сил скрывает свое откровенное любопытство. За войну мы все повзрослели не по годам. Но юность рано или поздно брала свое. Мы скорее ощущали это, чем осознавали, приходя к Катюше в дом или на школьных вечерах с замиранием сердца приглашая девочек на вальс.
Вот и сейчас, глядя на Люсю, я невольно представил, как она должна быть легка и гибка в танце. Несколько послевоенных лет были порой невиданного увлечения танцами. Все мало-мальски подходящие клубы и клубики, подчас совершеннейшие сарайчики, бесчисленные летние площадки шесть дней в неделю оглашались рвущимися из динамиков танцевальными мелодиями.
Я иногда заглядывал сюда. Но никогда не был увлечен этим сверх меры.
А Люся, между тем, убежала в дом и вернулась, неся на тарелочке крупные розовато-сизые сливы и желто-красный, почти коричневый шафран, распространявший даже на расстоянии сладостный густой аромат. Она поставила перед нами на скамейку и, приподнявшись на носках, сняла с веревки несколько мальчишечьих рубашек.