На углу, около темно-серого здания банка остановились. Я жил неподалеку и намеревался здесь проститься с Люсей, но что-то удерживало, может быть, только что возникшее любопытство к ее намекам и откровениям.
— Тебе нравится это здание? — спросила Люся и озорно взбежала по широким мраморным ступеням парадного подъезда.
Каменные львы по обеим сторонам лестницы уставились на нее своими совершенно не свирепыми мордами, и она, как дрессировщица на арене, положила на гриву одного из них маленькую властную ладонь.
— Ну и как? — с возвышения окликнула она.
— Впечатляет, — ответил я, имея в виду и здание, и ее саму подле окаменевших хищников.
Она и впрямь сейчас сильно отличалась от тихой хозяйственной хлопотуньи, какой увидел ее тогда, в первую нашу встречу.
— Нет, нет, ты не на нее смотри, а на меня.
Я не мог понять, о ком идет речь. Люся указала на скульптуру женщины, что с кошелем в руках венчала фасад здания, выше которой поднималась только куполообразная крыша.
Задрав голову, я разглядывал покровительницу банковского дела.
— Зато у нее вон какой мешочек, — отшутился я.
— Тоже мне радость, и у меня есть, — показала Люся свою сумочку.
В этой кокетливой шалости было что-то от безоглядного упрямства и соперничества. Она сошла с лестницы, коснулась моей руки и, решительно кивнув в сторону улицы, властно проронила:
— Идем.
Мы прошли по центральной улице вниз. Смеркалось, но фонари еще не горели: не хватало энергии. По вечерам нередко в домах гас свет. Слева, ближе к вокзалу, открылась базарная площадь, которую только начали отгораживать от улицы кирпичным забором. Крестьянские возы стояли рядком. И так же бок о бок возвышались на них винные бочки. Пахло навозом, грецким орехом и овчиной.
Около Люсиного дома остановились. Открыв ключом парадную дверь и убедившись, что в доме никого нет, девушка провела меня через большую комнату и коридор в крохотную комнатушку, где едва помещались кровать, допотопный туалетный столик и этажерка с книгами. На подоконнике у самого изголовья старенький радиоприемник. Люся шагнула к нему и решительно повернула ручку. Я не мог понять, зачем она это делает. Неужели мы пришли сюда за тем, чтобы слушать радио? Загорелась шкала, и тогда девушка поманила меня, чтобы подошел поближе, и указала на планку под шкалой.
— Видишь? — таинственно, приглушив дрожащий голос, спросила она.
Я присмотрелся и, все еще ничего не понимая, разглядел нацарапанные под шкалой буквы. То, что эти буквы мои инициалы, не приходило в голову. Я молчал в недоумении.
А Люся, как бы сердясь на себя за то, что открылась мне, как бы казня себя за свою слабость, поддалась самоуничижению.
— Теперь можешь смеяться, можешь меня презирать. Я этого заслуживаю.
Раздраженно, почти истерически произнося обидные для себя слова, девушка пыталась спрятать за них свою беззащитность. На какое-то мгновенье мне показалось это драматическим спектаклем, я даже едва сдержался, чтобы не улыбнуться. Но тут я увидел Люсины глаза, полные неподдельного смятения и слез. Мне стало жаль ее, хотя внутренне не испытывал никакого волнения. Может, поэтому с неизвестно откуда взявшимся у меня покровительственным благородством стал утешать ее. Слова были не по годам рассудительны и красивы и, вероятно, оттого неубедительно пусты.
Но Люся не замечала фальши. Она была в том смятенном состоянии, когда принимается любое утешение, оправдывающее ее горячность.
Мне в самом деле льстило Люсино признание. Ничего подобного я никогда не испытывал. Но я не знал, чем и как ей ответить. И поэтому позаимствовал тон и манеру благородного покровителя, подсказанный каким-то фильмом или книгой.
Люся присмирела, пораженная моей неожиданной рассудительностью. И это как-то подхлестнуло меня продолжать в том же духе.
— Ты прости, что не могу ничем ответить, но я в самом деле благодарен тебе.
Я уже почти проникся верой в серьезность того, что говорю. Не сходящая с лица девушки печаль упреком кольнула меня, словно я был в чем-то виноват.
— Если ты хочешь, мы будем с тобой дружить. Я никогда не посмеюсь над тобой. Можешь мне верить, — в странном искупительном порыве проговорил я.
Прижавшись спиной и ладонями опущенных рук к стене, как бы боясь потерять опору, Люся глядела на меня. В глазах ее не было прежнего отчаяния, хотя она еще не могла понять, как относиться к моим словам.
Представляю, каким глупым ребячеством должно было выглядеть со стороны наше объяснение. Но для нас, а уж для Люси-то во всяком случае, все было более чем серьезно…