Люся звонила по телефону каждое утро. Я привык к ежедневным звонкам, покорившись деспотичности ее чувства. Поначалу это тяготило, но постепенно начал привыкать к встречам с человеком, который нуждается в тебе и тревожится за тебя. Наша дружба, наши отношения были тем странным союзом, который не только придавал нам серьезности, но внушал некую ответственность.
Обычно в течение дня виделись дважды. Сперва мельком, когда кончалась моя вторая смена и приходили вечерники. Вторично, когда заканчивались занятия у Люси. Я ожидал ее иногда вместе с Валькой, встречавшим Катюшу. Мы прогуливались под фонарем и с появлением девочек шли вместе, смеясь, рассказывая всякие истории… Ближе к центру расходились.
— Вот смотрю на них, — однажды заговорила Люся, когда Валька с Катюшей свернули за угол, — и мне кажется, что им легко вместе и просто.
— Как это?
— А так, что не боятся потерять друг друга. А мне постоянно неспокойно. Мысли всякие, сомнения…
— Такой ты человек.
— Верно. Самой бывает противно, а поделать ничего не могу.
— Ну что ты! Просто не надо себя изводить.
Люся взяла меня под руку, прижалась плотно.
— Почему ты сегодня после занятий сразу убежал, даже не глянул? — нахмурив лоб, упрекнула девушка.
— Так хорошо рассуждала сейчас и опять за свое. Я ведь тебе говорил, что приезжает Вадим.
Вадим учился в МАИ. Приезжал сюда к родителям.
— Хвастался небось, что девчонка первая призналась тебе. Теперь мне будет стыдно с ним знакомиться.
— Ничего я ему не говорил.
— Можешь рассказывать. Мне не стыдно. Никого не стыдно, только себя, может быть, немного.
Вадиму я действительно никаких подробностей не сообщал, просто писал, что встречаюсь с девушкой. Конечно, был соблазн похвастаться… Какое-то время мне льстило Люсино признание, казалась невероятной такая беззастенчивая человеческая привязанность. Но постепенно я понял, что о Люсе так думать и говорить нельзя. Пронзительная искренность и чистота ее чувства были выше привычных представлений. Вернее сказать, я это даже не понял, а ощутил по мере того, как начал привыкать к ней, как исподволь начало переливаться в меня все то, чем была переполнена ее душа.
Из-за Люси мы поссорились с Вадимом. Собственно, Люся тут была ни при чем, виноват был Вадим со своей волевой напористостью. То и дело он испытывал на людях неотразимость своего обаяния и воли.
Я познакомил Вадима с Люсей, и на следующий день она рассказала мне, что он звонил ей, любезничал, назначал свидание.
Неведомое до этого ревнивое чувство шевельнулось во мне. И я бы, пожалуй, не мог сразу определить, чего в нем больше: привязанности к девушке или боязни потерять то, что принадлежит тебе.
— Да брось, старик, — в своем привычно размашистом тоне, пытаясь перевести все в шутку, ухмыльнулся Вадим, — это я так.
Растянувшиеся в усмешке губы его тут же обрели привычную жесткость.
— Еще раз пытался проверить свою неотразимость? — укоряюще бросил я.
— А Люся твоя, скажу тебе, молодец, отбрила меня будь-будь.
Я с благодарностью подумал о девушке. Что ни говори, Вадим красивый парень. Куда мне до него! Но с этой минуты я перестал боготворить сильные личности.
У Люси бывал редко, ей не очень нравилось, чтобы заставал ее за хозяйственными делами, которых у нее всегда хватало. К тому же Люсина мать держала дом в строгости. И когда она отсутствовала, роль недреманного ока, как мне казалось, исполняли Люсины братья, особенно старший из них, Вовка. Он все время вертелся поблизости, мешал нам побыть наедине, поговорить о своем. Прямо какой-то чеховский «злой мальчик».
Чаще Люся приходила к нам. Мы жили с отцом вдвоем. И Люся умудрялась в короткие свои приходы похлопотать и у нас — смахнуть пыль, подмести, что-то переставить. Наше холостяцкое жилье преображалось с ее приходом.
Я еще не совсем привык к остроте Люсиного восприятия, к порывистой горячности, с какой она относилась к чему-либо. И рядом с ней, такой маленькой и такой сильной, ощущал свою беспомощность, неспособность принять самостоятельные решения.
Есть какое-то драматическое несоответствие в том, что человек взрослеет душой и телом значительно раньше, чем успевает занять определенное положение, гарантирующее ему право на самостоятельность. Кем были мы в свои восемнадцать-девятнадцать лет?! Девочкой и мальчиком на родительском иждивении. К тому же учившимися не где-нибудь в институте, а в школе.