И уже не в случайном, как бы неловком движении, а откровенно и порывисто обняла обеими руками и, прикасаясь к моему лицу губами, прильнула вся, теряясь и вздрагивая от ответной нежности.
Казалось, уже ничто не может сдержать нашего порыва. Стыдливая неловкость, которую испытывали за минуту до этого, бесследно испарилась.
Но вдруг, только что льнувшее, податливое тело девушки ловко и настойчиво, словно тело ящерки, выскользнуло, высвободилось из моих рук.
— Что это мы с тобой совсем голову потеряли? — произнесла она чужим потусторонним голосом. — Так нельзя.
Подобрала смятое пальто к подбородку.
Покусывая сухую травинку, я уставился на Люсю еще почти невидящими глазами. Мне показалось, что она отдалилась, что еще немного, и уже не дотянуться, не разглядеть. Я хотел что-то объяснить и не мог. Я не ведал, что этого просто нельзя объяснить, потому что есть вещи, которых не объясняют.
Почему-то с Катюшиными именинами, на которые мы с Люсей были приглашены, я связывал все, что случилось потом. Правда, еще до того было два инцидента, которые могли повлиять и наверняка повлияли на нашу судьбу. Но всего верней имело значение и то, и другое, а может, еще что-то, о чем я не подозревал.
Вечерами, как и прежде, встречал Люсю у школы. Но привычная обязанность все более уступала место тревожной радости. Я бы не мог сказать, в чем именно состоит тревожность, потому что радость и тревога были неразделимы и существовали во мне как одно целое.
Я прохаживался по школьному двору мимо флигелька, где жил преподаватель биологии Петр Иванович. Он был красив, молод, но потерял ногу на войне. И, вероятно, поэтому ему предоставили комнату в школьном дворе.
В школе прозвенел звонок. И в нетерпеливом волнении я уставился на дверь. Наконец вышла Люся, а за ней вслед наша учительница физики — большая громоздкая дама в шляпе с широкими полями. Она преподавала у нас и у вечерников. Увидев меня, она бесцеремонно пробасила:
— Опять, кавалер, дежуришь. Завтра плавать у меня будешь на уроке.
Бывало даже иной раз, если ученик не слишком физически развит, она позволяла себе схватить за шиворот и вытолкнуть из класса. Сносили мы все это относительно безболезненно. Обучение в ту пору было раздельным, и наше мужское самолюбие не очень страдало.
Но сейчас, в присутствии Люси, тон ее показался невыносимо обидным. Я опустил голову, чувствуя, как щеки мои краснеют.
— Любовь, видите ли, у них. И не стесняются, не таятся.
— А почему надо таиться, — не выдержала Люся.
Я взял девушку за руку, настойчиво увлекая в сторону.
— Пойдем, это все напрасно.
Шли молча. Мне было стыдно. Мы ведь все-таки не дети, чтобы с нами так разговаривали. Люся, как мне показалось, думала об ином. Что вот кроме Шурочки у нас появился еще один недоброжелатель.
Может и впрямь наши встречи были слишком откровенны, наше влечение друг к другу слишком очевидным. Возможно, кое-кого, привычного к легкомыслию и беззаботности ребячьих дружб, мы раздражали нешуточной серьезностью нашей привязанности.
Перед самым Новым годом у нас в школе был вечер. Небольшая торжественная часть, директор Иван Емельянович подвел итоги полугодия. Потом концерт самодеятельности. В сценах из пьесы о белорусском партизане Константине Заслонове я играл немецкого офицера.
Я вглядывался в тесный зал, видел Люсино лицо, и мне было страшно подумать, что ей смешно наблюдать за всем происходящим на крохотной скрипучей сцене. Но на самом деле ей не было смешно, она осталась серьезной даже тогда, когда кто-то из исполнителей, неловко оступившись, едва не грохнулся с подмостков, и весь зал прыснул от смеха.
После спектакля убрали скамейки, начались танцы.
Еще не остыв от только что сыгранной роли, я стоял в стороне. Подошла Люся. Сочувственно и серьезно без тени иронии спросила:
— Устал?
— Здесь жарко, давай выйдем.
Мы прошли по коридору и заглянули в один из классов. Присели на крайнюю парту.
— А офицера ты здорово изобразил. Как будто знаешь, какие они были. Какое-то время я тебя даже ненавидела и боялась.
— Правда? — рассмеялся я и, вспомнив кое-что, осекся. — Пойдем лучше танцевать.
Мне и впрямь не хотелось распространяться на эту тему.
Приоткрылась дверь, опираясь на костыли, боком вошел Петр Иванович.
— Почему не танцуем, молодые люди? — оживленно поинтересовался он.
— Вот и я зову Люсю.
— Артистам нельзя отказывать.
— Вы знаете, Петр Иванович, — все так же взволнованно метнулась к учителю Люся. — Не могу про войну спокойно читать или слушать. Вам понравилось, как они пьесу сыграли? Правда, здорово?