Валька помогал ей, придерживая блюдо.
— А ты не подлизывайся, все равно ничего не выйдет, — сказала Катюша.
— Черная неблагодарность, — драматично изрек Валька. — Вот они женщины!
Все расхохотались. Только Люся, уйдя в себя, скорбно закусив губы, оставалась серьезной.
Когда ребята вышли на улицу покурить, Люся отвела Катюшу в сторону.
— Скажи, кому понадобилось сплетни распускать про нас? Мы ведь никому ничего худого не сделали. Какое кому дело до нашей дружбы?
— Да не обращай внимания на это, — попыталась урезонить Катюша. — Стоит ли все так серьезно воспринимать.
«Не обращай внимания» — не лучшее, что мы советуем друг другу, а для Люси это и вовсе неподходящая рекомендация.
Катина мама начала убирать посуду со стола, и девочки пошли ей помогать. Остались только Катя с Люсей.
— Вот ты, Люська, все драматизируешь. И влюбляешься, как в романах. Мы ведь тоже дружим, и никто не обращает внимания, встречаемся — никто не замечает. А у тебя все на виду.
— Что на виду, что? — в отчаянии допытывалась Люся. — Неужели и ты, как все?!
— Обижаешься зачем-то, — вздохнула Катюша. — Я ведь как лучше хочу.
Бесхитростная и цельная в своем чувстве, Люся не понимала, почему люди должны выглядеть совсем не такими, какие есть на самом деле. Почему они должны скрывать свои мысли и чувства, почему должны стесняться самих себя. Она была нетерпима не только к тем, кто соглядатайствовал и посягал на право ее выбора, но в такой же мере ожесточалась против тех, кто пытался примирить с ханжами, оправдать неискренность.
Видя гневное лицо подруги и зная ее, Катюша поняла, что сейчас может произойти. Она примирительно притянула Люсю к себе.
— Ну ты и заводишься. Не сердись, прошу тебя, я ведь как лучше хочу.
— Если бы ты знала, что у меня дома?! — успокаиваясь, призналась Люся. — До мамы доходят всякие сплетни. Настаивает, чтобы мы не встречались. Только это все напрасно. Я из дома уйду, а с ним не расстанусь.
— Да ты что, Люська! — всполошилась Катюша.
Но чувствовалось: она восхищается решимостью подруги и, может быть, даже завидует ей.
А Люся, кажется, пожалела о своей откровенности, усомнившись, что кто-нибудь может понять ее.
С улицы вернулись ребята, от них пахло табаком и первым только что выпавшим снегом.
Как всегда, завели патефон. Старые, надоевшие пластинки сегодня особенно раздражали. Хотелось уйти, побыть с Люсей вдвоем. Может, поэтому здесь, у Катюши, впервые мне не показалось так хорошо, как обычно. А может, просто для меня начиналась другая жизнь, в которой многое видится по-другому.
После именин у Катюши мы не виделись с Люсей два или три дня. Такого со времени нашего знакомства не случалось. Она звонила, сказала, что простудилась. Хотела пригласить к себе, но не могла. Я понимал, что это от нее не зависит. Тосковал. Люся уловила мое состояние, сказала какие-то нежные слова, как могла говорить только она. Искренне и просто.
Изо дня в день Люся приучала меня к тому, что нуждается в наших встречах, не может без них. И это не только привязало к ней, но в какой-то мере избаловало. Появилась самоуверенность, которая при малейшем изменении ее отношения могла обернуться для меня обидой и несчастьем.
Поглощенный своими делами, я не замечал происходящего у нас в доме. Я привык к тому, что отец с утра до ночи на работе. Был убежден, что это единственное в его жизни. У нас было не много общих интересов. Почти никаких точек соприкосновения.
С тех пор, как погибла мама, отец не женился. Я это считал само собой разумеющимся, потому что в свои сорок пять с небольшим отец казался мне пожилым человеком. Где уж тут жениться.
А между тем, если бы я был повнимательней, я бы заметил, что в последнее время с ним что-то происходит. По утрам он с повышенной тщательностью выбривал щеки, старательней обычного вывязывал галстук, меня не прорабатывал.
Как-то вернувшись с работы раньше обычного, он принес торт и еще что-то к чаю. Трогательный в своей торжественности, он попросил меня не уходить вечером из дому.
— У нас будут гости, — почему-то виновато и смущенно сказал он и отвернулся.
Я бы не стал утверждать, что сгораю от любопытства, но что-то занимало и интриговало меня.
Наводя порядок в комнате, отец, как бы невзначай, поглядывал на часы. Потом набросил пальто и вышел на улицу.
Возвратился он вдвоем с невысокой женщиной, стройной и миловидной. Впечатление стройности ее не исчезло и после того, как она сняла шубку, обнаружив некоторую полноту. Вероятно, строгость и подтянутость всей ее фигуре придавало спокойное лицо, черные волосы, гладко зачесанные на прямой пробор и собранные сзади в тугой узел.